Леонид Федоров - Злой Сатурн
У Зосимы начало сосать под ложечкой, как вспомнились запотевшие бутылки из баронского погреба. Вспомнил игумен и о своем сане, о вреде чревоугодия. Чуточку поколебался, но махнул рукой: «Не согрешишь — не покаешься».
Стараясь не выдать захвативших его мирских мыслей, Зосима нагнал на лицо спокойную благость и, важно восседая в своей тяжелой золоченой карете, милостиво раздавал благословения прохожим.
Давно прошло то время, когда он, простой монах Пыскорского монастыря, яро обращал в православие вогул, зырян и прочих инородцев. Угрозой и лестью, обманом и дешевыми подарками добивался своей цели, не смущаясь тем, что большинство обращенных после церковной службы, возвращаясь в свои кочевья и стойбища, с еще большим жаром поклонялись привычным деревянным шайтанам.
Усердие Зосимы было замечено в епархии. Он быстро пошел в гору. Барон Строганов, приметивший цепкую хватку бывшего однокашника сына по академии, помог Маковецкому подняться по церковной иерархии, рассудив, что иметь своего человека в духовном ведомстве никогда нелишне.
…Трапеза оказалась столь обильной, что еле дышавшего Зосиму отвели под руки в опочивальню и уложили отдыхать.
Был уже вечер, когда владыка проснулся, обвел осоловевшими глазами комнату и долго не мог понять, где находится. С кряхтением встал, подошел к большому зеркалу, расчесал свалявшуюся во сне бороду, помял ладонями затекшее лицо и гулко вздохнул: «Ох! Грехи наши тяжкие. Кваску бы сейчас».
Грузный, оплывший, тяжело ступая по скрипящим половицам, он спустился вниз, держась за перила лестницы. В гостиной в одиночестве за огромным столом сидел Петр, взволнованный и чем-то расстроенный. Углы узкого рта опущены, брови насуплены. Тонкие загорелые кисти рук, оттеняющие белизну голландских кружев, нервно вздрагивают. Перед Петром початая бутылка французского вина.
— Садись, преподобный, — хмуро предложил Петр, наливая в бокал золотистую жидкость. — Освежись, враз полегчает.
Зосима сел, взял бокал, посмотрел на свет и отставил:
— «Никто, пивши старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: «старое лучше». Внимай! Сие сказано в Евангелии от Луки, глава пятая. А ты, неразумный, пьешь неперебродившую скверну».
Заметив, что его слова не произвели никакого впечатления на собеседника, Зосима осведомился:
— Пошто темен, аки туча грозовая?
— С батюшкой разговор имел невеселый. Упрям и зол, старый черт. Такого сейчас мне наговорил, что хоть из дому беги!
— Опять грешишь! В писании сказано: «Чти отца своего!» А ты хулишь родителя.
Петр досадливо отмахнулся:
— Мне сейчас не до заповедей. Душу злоба сжигает, а руки родитель связал.
Зосима лицемерно вздохнул, сказал с напускной укоризной:
— Сын мой! Ты — греховодный сосуд. Аще сказано в святом писании…
— А иди ты с писанием. Тоже мне отец сыскался. Да я тебя на целый год старше.
— Я слуга господа! Сан на мне, а ты непотребное мне глаголишь! — в голосе Зосимы звучала обида.
— И мы перед богом не последние люди. Прикинь, на чьи даяния монастыри да церкви построены в пермских землях? Образа наших богомазов в любом храме отыщешь. Цены им нет, тем строгановским иконам, а мы их в храмы дарим.
Петр глянул на Зосиму и, уловив на его лице кислую мину, криво усмехнулся:
— О чем спорим? Мы с тобой, чай, старые друзья…
— Известно! Нам делить нечего. Кесарю — кесарево, божье — богу. Испокон веков такой закон… А чем родитель тебя огорчил?
— Рассказывать долго. Ну да ладно, слушай… Есть у меня недруг, с коим я пытался не единова рассчитаться, да все оплошка случалась. А тут намедни батюшка вызвал меня и предупредил, чтоб я того супостата пальцем не посмел тронуть, так как через это может пострадать нужный нам человек. Крепко поговорил, слово с меня взял, что не ослушаюсь. А неделю назад псарь Мефодий докладывает, что враг мой появился в Соликамске. Я как услышал про то, вся кровь возгорелась, забыл про отцов наказ. Поручил псарю разделаться с тем недругом. А батюшка прознал про то. Разгневался. Мефодия на конюшне до полусмерти велел забить. А мне, пока ты в опочивальне спал, оплеух надавал да посулил, ежели против его воли пойду, все наследство отписать брату Гришке. Теперь я должен оберегать сего супостата, как бы он где на ровном месте шею не сломал. Неровен час, случись что — беда будет… У-у! — тонкое, красивое лицо Петра перекосилось от злобы. — Дознаться бы, кто батюшку упредил.
Зосима, с интересом слушавший рассказ, поинтересовался:
— Кто же сей твой недруг?
— Да знаешь его! Вместе в академии учились, Андрюшка Татищев. Он сейчас главный межевщик Горной канцелярии…
У Зосимы от удивления раскрылись заплывшие глазки:
— Вон где пути-дорожки пресеклись! А ведомо ли тебе, что оный Татищев, учась в академии, знался со злодеями, имевшими умысел на государя? Всю шайку тогда пристава́ в узилище заточили, а Андрюшка как-то вывернулся!
— Сроду не слыхивал!
— Где тебе! Ты заместо учения бражничал да скоморохов бегал глядеть!
— Ну, ладно, ладно… Как же он в Тайный приказ не попал?
— Ума не приложу. Думаю, дело тут не чисто…
Зосима неожиданно умолк. Глазки его хитро сощурились:
— У Матфея сказано: «Идите за мной, и сделаю вас ловцами человеков!» Пошто тебе кровь проливать да себя под страх ставить? — склонившись над столом, шептал игумен. — Иным можно ворога со свету сжить!
— Как? — подался вперед Петр.
— Внимай! У той шайки были предерзостные книги, кои церковь предала сожжению, а их авторов — анафеме. Одну книгу, самую мерзкую, пристава, взявшие под стражу тех злодеев, не нашли. Все перерыли… А может, Андрюшка ее утаил?
— Станет он ее хранить. Дожидайся!
— Ну, ежели той книги нет, беспременно имеются бумаги, на коих он свои и чужие мысли заносит. Разыщи их. А потом кто-нибудь их по начальству представит. Ты сам будешь в стороне, а его по закону на плаху или в железо закуют.
— Тщился я бумаги его получить. Думал в мздоимстве обвинить. Подсылал к нему…
— Плохо искал. Да и не так сие дело надобно провернуть. Приставь кого-нибудь, чтобы тот о каждом слове его и шаге тебе докладывал. Вот тогда и найдешь зацепочку к своему ворогу.
— Где ж такого человека взять?
— Поискать надобно! Хотя… обожди-ко. Вчерась исповедовался у меня Ивашка Бортников. Сказывал, что приезжий и учеником у межевщика служит. Я мимо ушей сие пропустил. А оказывается, зверь-то сам на охотника бежит. Куда лучше! Вот Бортникова и надобно к нему в соглядатаи приставить. Дело сие нетрудное. Ивашку припугну геенной огненной, он у меня как воск будет.
Петр с уважением посмотрел на заросшее, звероподобное лицо игумена:
— Тебе бы Монастырским приказом ведать. Ох и голова у тебя… ваше высокопреподобие!
Глава третья
— Не приболел ли, случаем? — с тревогой спрашивал парня Андрей. Тот вздрагивал, испуганно оглядывался и отводил глаза в сторону.
«Зря я его тогда испугал!» — корил себя Андрей и однажды как можно ласковее погладил Ивана по голове:
— Не робей! Скоро в Егошиху вернемся!
Бортников неожиданно всхлипнул, сорвался с места и выскочил на крыльцо.
Андрей недоуменно развел руками. Подумал минутку, хотел было выйти вслед, но передумал: «Нечего человеку в душу лезть. Захочет, сам все расскажет!»
Но Бортников по-прежнему оставался хмурым. Только когда Андрей с досадой объявил, что Горная канцелярия приказала срочно выехать в Растес для описания рудника и качества добываемой медной руды, Иван повеселел. Быстро упаковал вещи и инструменты, сам сбегал в ямскую избу за лошадьми.
Уральская весна с испокон веков слывет великой обманщицей. Сгонит снег, пригреет землю, украсит ее зелеными былинками, по-северному неяркими подснежниками. А потом закрутит над горами снежную круговерть, выстудит, выморозит почву, да так, что по утрам придорожные камни от инея становятся похожими на бельма ослепшей земли.
Выехали из Соликамска в погожий солнечный день. Уже начала завиваться березка, и в прибрежных кустах на все голоса напевали птахи. А через два дня, как только мелькнули вдали островерхие горы, сразу все изменилось. Серая пелена затянула окоем, холодный дождь вперемежку со снегом хлестал не переставая, словно глубокая осень, а не весна пришла на Каменный Пояс.
Старая Бабиновская дорога была безлюдной. Лишь дважды навстречу попался обоз с рудой, да на мохноногой лошаденке протрусил строгановский рудознатец.
Ямщик, уже не молодой, с курчавой рыжей бородой мужик, всю дорогу или бубнил себе под нос тоскливую песню, или же осыпал коней фонтаном отборных ругательств.
— Ты чего лаешься? — вышел из себя Бортников. — Не рот у тебя, а бабье решето худое. Грех, чай, блудословить!
