Мария Нуровская - Дело Нины С.

У Ежи было глупое выражение лица. Не знаю, смог бы он определить свое отношение к Оле. Его любовь к ней имела множество оттенков, несомненно, отношения между ними были как у отца и дочери, но взаимная ревность, необходимость исключительности в любви больше напоминала отношения между женщиной и мужчиной.

Ежи утверждал, что как это ни парадоксально, но его отсутствие может положительно отразиться на отношениях с дочерьми. У их матери теперь не было возможности настраивать девочек против него и, как он без устали повторял, «разрушать отцовский авторитет».

Какая-то доля правды, по-видимому, в этом была: когда он привез самую младшую в Карвенские болота, я убедилась, насколько она распущенна. Была тогда с нами на море Габи, и однажды мы все вместе поехали на экскурсию на Мазуры. День был жаркий, с утра светило солнце, мы взяли напрокат лодку. Мы сидели втроем на скамеечке, а Ежи греб. Вдруг лодка зацепилась за какую-то корягу, и он, пытаясь нас высвободить, сломал весло.

И тут девочка вскочила на ноги и закричала:

– Ты ничего не умеешь! И вообще ты лентяй!

Ежи посмотрел на меня многозначительно:

– Сама видишь!

Я думаю, что семью раздражала его неуклюжесть в повседневной жизни. Как-то раз в Карвенских Болотах он пошел нарубить дров для камина и всадил топор себе в ногу, но не захотел ехать в травмпункт, поэтому я перевязывала ему рану, с трудом пряча улыбку. Именно в этой его неуклюжести было для меня некоторое обаяние, хотя, согласна, порой она могла раздражать.

Дочери Ежи не хотели приезжать на море, к отцу, предпочитали путешествия в жаркие страны. Их к этому приучили родители. Ежи, желая поддерживать связь с детьми, ездил с ними, а я сидела в Карвенских Болотах. В конце концов он уговорил меня продать там дом.

Это не спасло наш союз. Мои отношения с его дочерьми тоже не потеплели, ну, может, мне удалось немного подружиться с Эвой, но в ее головке прочно засела мысль, что отец ушел из-за меня от ее матери. А смышленая Оля, когда поняла, что любой бунт ни к чему не приведет, стала чрезвычайно приветлива. Обрадованный отец сообщил мне: «Оля сказала: „Я знаю, Нина меня не любит, но я уже привыкла, что вы вместе“». После такого заявления я стала с большей сердечностью о ней думать.

Потом она начала учиться в институте в Германии, мы редко виделись, а наш союз с Ежи дал первые трещины. Она мгновенно это почувствовала, во время ссоры он передал мне ее слова: «Я пыталась полюбить Нину, но у меня не вышло». Я подумала, что это школа ее отца, и вспомнился мне один разговор в Брвинове, когда дом еще принадлежал мне. Вышла из строя находившаяся в подвале и давно отслужившая свое газовая плита. Пришедший по вызову мастер отговаривал нас ее ремонтировать:

– Купите новую, только выиграете на этом.

– Надо будет подумать, – сказал Ежи. – Я позвоню Ике. Она консультирует фирму, поставляющую такое оборудование, может, удастся получить скидку.

– И ты скажешь, что это плита для нас? – спросила я.

– Скажу, что это плита для меня, – заявил он и тут же добавил: – Ты даже не думай, что она захотела бы что-либо сделать для тебя.

Я подумала тогда, что это не я от нее уходила и возвращалась, это не я притащила ее с детьми в Германию, чтобы потом выставить обратно, в конце концов, это не я считала ее причиной всяческих своих неудач.

Я знала Ику только по фотографии, а ведь она относилась к тем людям, кто надолго вошел в мои мысли. Она была спутницей Ежи в молодости, они обменялись обручальными кольцами в присутствии священника, она родила ему троих детей. Какой она была на самом деле, я не узнаю никогда. Мое знакомство с ней основывалось только на рассказах Ежи и его хорошей знакомой, кажется одноклассницы, которая в первое лето навестила нас в Карвенских Болотах. Она сказала тогда: «Я в общем-то ничуть не удивилась, что Юрек [69] не смог долго выдержать с Икой. Она жуткая неряха. Такой грязи и беспорядка, как у них, я не видела нигде, хотя, как педиатру, мне приходилось бывать в разных домах, часто очень бедных… Ика при мне подмывала ребенку попку прямо в посудной мойке, над тарелками. Мне стало плохо, когда я это увидела…» Возможно, из-за отсутствия чистоплотности жена Ежи, отключая в Карвенских Болотах холодильник, оставила в нем открытую банку с мясными консервами и большой кусок ливерной колбасы. Когда через месяц я открыла холодильник, то почувствовала ужасный запах. У меня мелькнула мысль, что Ика могла сделать это намеренно, потому что, принимая вместе с младшей дочерью приглашение погостить на приморской даче, она не могла простить мне, что я украла у нее мужа. Но действительно ли я его у нее украла? Был ли он когда-нибудь ее?

Моя сестра Зося, которая всегда должна расставить все точки над «i», разразилась в связи с этим длинной тирадой:

– Не рассчитывай, что у него наконец проснется совесть и он захочет исправить то зло, которое вам причинил. Ему не в чем себя упрекнуть. Он считает, что все, что у вас забрал, он справедливо заслужил. Не только дом, деньги, но и все силы, которые ты положила на него, ведь ты его любила, почти обожала. Он наверняка думает, что и так мало получил, мог бы ведь у тебя забрать еще и квартиру, то есть последнее, что у тебя есть, из материальных вещей. Возможно, этим бы и кончилось, если бы не твои дочери.

– Ну уж вряд ли, – ответила я тихо.

– Увы, именно так. – Зося была неумолима. – Знаешь, есть такое определение «священное чудовище»? Это твой Ежи. Священное чудовище знает только одно местоимение: я, для меня, обо мне . Никто, кроме него самого, его не интересует. Даже если он думает, что кого-то любит, то по-настоящему он любит только себя. Не жалей о том, что было. Ты ни секунду не была им любима, ты была ему только нужна.

Ежи завладевал людьми, предметами – всем, что оказывалось под рукой. Он должен был все иметь. И имел. Все больше и больше. Неважно, какой ценой. Цена не играла роли, ведь платили другие.

Через несколько месяцев после того, как мы расстались, он позвонил:

– Я не знаю, следовало ли мне… но умирает моя мама…

Мы только раз с ней встречались на нейтральной территории, в Казимеже.

– Вы помогли Ежику, – сказала она, – я вам очень благодарна.

Законную невестку она не выносила. Ее телефонные разговоры с сыном состояли в перечислении того, в чем та провинилась. Ежи получал еженедельные отчеты о том, что Ика сделала, а чего не сделала, и все это было в высшей степени предосудительно. Оказавшись невольным свидетелем этих бесед, я удивлялась, как им это не надоедает. Ежи потом пересказывал мне, что мать думает о его жене. Было в этом столько ненависти, что я начинала вставать на сторону Ики, хотя она наверняка не желала бы этого.

Теперь мать Ежи умирала.

– Будь с ней до конца, – посоветовала я ему, – чтобы позже ни о чем не жалеть.

Неделю спустя мы с Габи в супермаркете выбирали краску и клей для квартиры на улице Фрета. Я плелась за ней с таким видом, будто мне безразличен как цвет стен, так и паркет в комнатах. Дуб или ясень – что за разница?

И тут зазвонил мобильник.

Выйдя от сестры, я бродила по улицам, словно боялась вернуться домой. Мне вспомнилась сцена на Шри-Ланке, которая надолго засела в моем сознании. Мы посещали с Ежи слоновий приют, в котором, в частности, находились слонята, брошенные своими матерями. У входа в приют стоял старик с протянутой рукой – он ждал подаяния от туристов. По-видимому, у него была какая-то кожная болезнь, потому что тело его походило на дерево, с которого кусками сходит кора. Так именно линяет платан. Ежи начал фотографировать беднягу со всех сторон, точно он и вправду не был человеком. Больной со смущенной улыбкой поворачивался и так и сяк, чтобы помочь Ежи выбрать лучший ракурс. Я вдруг вырвала у него фотоаппарат, а старику всунула в руку пару свернутых трубочкой банкнот.

– Ты чего такая нервная? – сказал Ежи обиженным тоном. – Мы же на отдыхе и никуда не спешим!

Он ничего не понял или только сделал вид, что не понимает, потому что ему так было удобно.

Может, я тоже была для него кем-то вроде этого шри-ланкийского нищего, только мой изъян не был заметен невооруженным глазом. Ежи, как сообразительный наблюдатель, сразу же его обнаружил и включил меня в свою коллекцию чудаков. Он так легко крутил моей жизнью то в одну, то в другую сторону, чему способствовали моя безответственность и чрезмерная щедрость, которая вызывала нарекания ближайшего окружения.

Может, Зося была права? Может, он никогда меня не любил, даже в первый год, когда казалось, что мы ни минуты не в силах выдержать друг без друга?

Мы возвращались из Карвенских Болот на двух машинах, одну вел он, с ним ехали его дочери, а вторую, в которой сидела Габи, – я.

Погода была мерзкая, темно, начался дождь. Он часто звонил мне на сотовый:

– Где вы, мышки? Будьте осторожны – скользко.