Андрей Анисимов - Подарок дьявола
Москва. Дом на Набережной.
2000 год. Март
– Семен Григорьевич, что ж это опять на Руси делается? В тридцать седьмом в хлебных фургонах по ночам лучших людей стрелять везли. Сегодня их открыто убивают, и никому дела нет?!
– Вы у меня, Миша, о родине спросили? Помните, в машине? Почему, мол, я вернуться сюда не хочу. Я вам повторю свой ответ. Будь она проклята, ваша родина! Давайте еще по глотку. – Сотов наполнил из подарочной бутылки «Слободски» две рюмки. Зелен вернулся из Подольска в таком виде, что «американец» решил его подлечить традиционным русским способом.
– Согласен, выпьем. Помянем Вильяма Васильевича. Вы не представляете, что этот человек для России сделал. Он стране миллиарды вернул, отстоял русскую водку на мировом рынке, научно доказав, что ее изобрели мы. Не поляки, не шведы, а мы. С его головы власти пылинки должны сдувать, а они две недели постучать к нему в квартиру не соизволили.
Сотов положил в рот дольку лимона и поморщился.
– А кто, по-вашему, должен был к нему стучаться?
– Да хоть тот же участковый! Вы думаете, на его участке много ученых с мировым именем?!
– Вы про милиционера? Наивный вы человек, хоть и образованный. В милиции половина – бандиты. Надеюсь, что в данном случае это дело не их рук. Какой им интерес – они в книгах да старинных бумагах не волокут.
Зелен не слушал. Он уже понял, что люди в милиции равнодушные, но верить, что они способны на уголовное преступление, не хотел. Зелен думал о своем, о наболевшем.
– Хорошо, в России издавна не любят евреев. А теперь еще добавили прочих «чужаков» – чеченцев, азербайджанцев, среднеазиатов, всех не перечесть. Но Похлебкин-то русак от волос до пят. Его-то почему не уберегли?
– При чем тут евреи? Причем тут нации? Деньги, дорогой мой Михаил Моисеевич, национальности не имеют. Они, как и подлость, легко конвертируются. Вы закусывайте. Я вижу, вы водку пить не приучены. Ее, родную, закусывать полагается.
Зелен кивнул, нацелился на кружок огурца, да так и застыл с вилкой в руках:
– Знаете, за что отца посадили? Моего отца, начальника Главспирта и заместителя наркома внешней торговли? Мы сейчас в его квартире сидим.
– Вы закусите, а потом расскажете. – Сотов заботливо опекал хозяина квартиры, хотя был его лет на двенадцать моложе.
– Хорошо, хорошо, голубчик, закусываю. – Михаил Моисеевич послушно положил в рот огурец и с отсутствующим видом пожевал.
Он сейчас вспомнил страшный вечер, когда за отцом пришли. Замнаркома приехал домой с фронта на полдня. Мама пекла пирог из пайковой муки, что хранила к его приезду. Она так и пошла открывать дверь – в фартучке. «Сотрудники» ввалились втроем и замерли на пороге. Отец посмотрел на них. Молча поднялся. Поцеловал мать. Сказал ей тихо: «Береги Мишку» – и пошел к двери. Лифт не работал. Его вели по лестнице пешком мимо часовых, которые еще полчаса назад тянулись перед ним в стойке смирно. Мишка бежал за отцом, хватаясь за генеральские брюки… Теперь этот Мишка– уже старик, но каждый раз, вспоминая тот черный день, чувствует себя осиротевшим ребенком. Потеряв родителей, мы сиротеем в любом возрасте и до конца своих дней…
– Вы хотели что-то рассказать, Михаил Моисеевич?
– Не буду. Знаете, лучше об этом не вспоминать. У меня есть причины ненавидеть свою страну, но я ненавидеть родину не умею. Как я могу ненавидеть арбатские переулки, Чистые пруды, Замоскворечье? Я могу ненавидеть только людей, которые превращают страну в преисподнюю. А вам-то за что Россию ненавидеть? Вы же человек еще относительно молодой, сталинской «волюшки» не хлебнули…
– Людей, говорите? А для меня родина – не завалинка возле избы, не местечко или город и даже не приснопамятные березки. Для меня, Михаил Моисеевич, родина – это и есть люди. Вы за отца страдаете, а я здесь чуть сына не потерял… Да если по совести, можно сказать, и потерял.
– Вы? – Зелен икнул, потому что водка уже стояла в горле, и недоверчиво посмотрел на своего американского гостя: – На вид вы человек довольный жизнью. Не скажешь, что горе пережили…
– На лбу такие вещи не пишут. Редко кому об этом говорю, а вам расскажу. День сегодня такой. – Сотов налил себе полную рюмку, залпом выпил и, хоть на столе имелись икра и другие дорогие закуски, понюхал корку черного хлеба: – Я, Михаил Моисеевич, при Горбаче поверил. Понадеялся, меняться жизнь начинает. По-людски можно и заработать, и свое дело открыть. Только одного не учел старый дурень: строй поменять можно, а людскую натуру – нет. Но это я теперь умный, а тогда размечтался. Вот и открыли мы с сыном магазинчик. Парень пришел из армии, самое время начинать. Отслужил он в специальных войсках, от любого отмахнется. Я и сам не агнец. Вырос в коммуналке, воспитан двором, форцевал, и мордобои случались… Трудности нас с сыном не пугали.
Мой друг, Додик, кстати, еврей, года за три до того уехал в Америку. Написал, что может нам товар поставлять, и приглашение прислал. Додику я верил, но решил смотаться. Представляете, совку в те времена на Бродвей поглядеть?!. Сына на хозяйстве оставил, сам в самолет. Так я в Штатах оказался. Додик меня встретил как брата. Закупили товар, отметили. Звоню сыну, его нигде нет. В магазин звоню – нету, домой – нету. Назавтра тоже. Ничего не понимаю, волнуюсь. Наконец сын звонит. «Папа, меня держат в подвале на цепи, бьют. Не дашь за меня тридцать тысяч баксов, зарежут». Понимаю, что, если уж моего бычка бьют, дело дрянь. А наличных нет. Все в товар вложил и билет на руках. Товар реализовать – время. Прикинул, дома никто из друзей таких денег не соберет – у меня занимали. Я к Додику. Он десять тысяч выложил. Знаю, последние, на налог держал. А что мне десять? Туда-сюда, знакомые в Нью-Йорке нашлись, да не близкие. Кто даст чужому?
Тут мне и назвали Ивана Алексеевича Слободски. Есть, мол, такой магнат, помогает русским людям. Только подойти к нему трудно. Узнал я, где живет благодетель. Сижу под воротами его дома до ночи. Подъезжает. Мне его описали. Высокий старик с усами, как у запорожца. Я ему в ноги.
Поднял, к себе завел. Выслушал. Я клялся, что отработаю, верну. Старик дал телефон в России. «Еще раз насчет выкупа тебе позвонят, этот номер скажешь». Я хоть и не поверил, а номер записал, поблагодарил и ушел. Сын на другой день позвонил. Слышу, он говорит, а сам стонет. Продиктовал я тот номерок. Приходит мне время улетать. Додик собирает наш товар, грузит в машину. Тут сын опять звонит: «Папаня, я на свободе, спасибо, все в порядке. Только ты не приезжай». Я ему: «Почему, сынок? Тебя же отпустили?» «Отпустили, – говорит, – только я вычислил гада. Это сосед наш Николай Зудилов. Его больше нет. Я в бегах. Приедешь, тебя возьмут». А Николай Зудилов был майором милиции. Вот такие дела. Посоветовался я с Додиком. Тот. меня не отпускает: «Твой сын мента замочил, тебя на куски порвут. А парень твой отсидится где-нибудь у друзей, глядишь, и пронесет». Подумал я и билет сдал.
Додик меня к себе в лавку приспособил. Чувствую, при такой жизни долг Ивану Алексеевичу не отдам. Я опять к нему. Снова дождался, все рассказал. «Дайте мне работу, чтобы мог вернуть ваши деньги». С тех пор в доме старика и остался.
– Господи, а сын ваш как же? – Михаил Моисеевич впервые встретил человека, которого тридцать седьмой год не коснулся, а горя пережил не меньше.
– Сын переждал где-то годик, навел справки. Подозрения на него не упали. Вернулся, забрал наш магазин, пишет, все нормально. Но я знаю, он сам бандитом стал. Других теперь давит.
– И вы с тех пор не виделись?
– Один раз он в Нью-Йорке появился. Крутой, как они теперь говорят, весь в золоте, с перстнем. Порассказал о жизни своей сытой. Лучше бы не рассказывал… Звал вернуться. Я как послушал сыночка, понял: в Америке и умру.
– А жена ваша?
– Клавочка умерла еще до Горбача. Рак желудка вовремя не определили.
– Клавочка?!
– Да, а что вас смутило?
– Мою маму тоже Клавой звали.
– Тогда еще по одной. Помянем наших Клавочек. – Сотов разлил остаток из бутылки и поставил ее на пол: – Ваша матушка хоть мужа дождалась?
– Нас с мамой, как многих родственников «врагов народа», всем на удивление, не тронули. Но мама сохла на глазах. Вскоре после смерти Усатого папу отпустили. Мы с мамой его встретили. Расстались они молодыми красивыми людьми, а свиделись вновь больными стариками. Отцу партбилет вернули, приглашали опять Главспирт возглавить. Он их послал подальше. И через три года умер. Мама через пять.
Мужчины выпили. Сотов встал и обнял Зелена:
– Вот тебе, Миша, и любимая родина…
Михаил Моисеевич хотел что-то ответить, но перебил телефон. Зелен стер кулаком с глаз слезы, снял трубку и услышал встревоженный голос лифтерши:
– К вам молодые люди просятся. Не знаю, пускать ли. Уж больно на ваших знакомых не похожи…
– Дайте им трубку.
– Михаил Моисеевич, папа у вас? – спросили сочным басом.
– Какой папа? – растерялся Зелен.
