Аркадий Вайнер - Умножающий печаль
Ловкий чернявый официант, своей гибкой ласковой пластикой похожий на гея, переставил с сервировочной тележки на стол серебряную жаровню, под которой билось синее нервное пламя спиртовой горелки.
– Александр Игнатьевич, эта молодая оленина с белыми грибами под клюквенным соусом – гордость нашего повара, – похвастался он. – С горячим кукурузным хлебом – сладкая греза! Мадам, господа, желаю вам приятного аппетита…
Официант бесшумно укатился со своей тележкой. Я ел изумительную оленину с аппетитом набегавшегося за день крючника. Сашка задумчиво жевал, явно не замечая вкуса. А Марина совсем не ела, только пила красное вино. Красивая, разноглазая, с высокими скулами, задумчиво-недоступная. Поставила бокал на стол, подняла взгляд на меня и, рокоча своим серебряным шариком на языке, сказала недоуменно:
– Игривая проказница судьба… Странно!… Пошутила, покрутила, повертела… И всех снова за стол бросила… – И по медленности речи стало видно, что она уже давно и крепко под градусом. – Ну не совсем, конечно… Не всех!…
Моя вилка повисла в воздухе, а Серебровский поправил пальцем дужку очков и невозмутимо заметил:
– Если тебе не хватает в застолье Кота, я постараюсь, чтобы он поскорее присоединился к нам.
– Замечательно, – вяло хлопнула в ладоши Марина. – Сразу станет невероятно весело! Скучный обед мгновенно превратится в праздничные поминки!
Сашка, откинувшись на стуле, пристально смотрел на жену, и я не мог понять – хочет он ее обнять, успокоить, утешить или – убить. Не обнял и не убил, а спросил с усмешкой своим зыбким недостоверным тоном:
– Поминки по кому?
– Наверное, по Коту, – уверенно сказала Марина, а потом пьяно-глубокомысленно задумалась:
– А может быть – по тебе?… Или по мне… Какая, в принципе, разница? Во всяком случае, по прошлой нашей жизни…
– Оставь, Марина! – Я попытался разрядить ее. – Помнишь, ты всегда читала: «Никогда не бывать невозвратному, никогда не взойдет солнце с запада»…
Марина взяла со стола бокал, удивилась, что он пуст, и неведомо откуда выросший официант бросился наполнить его вновь. Сашка сделал еле заметную гримасу, как-то неприметно бровью дернул, и официант так же стремительно исчез.
– Видишь, Серега, – обратила мое внимание Марина, – мой муж стесняется своей сильно зашибающей спутницы жизни, избранницы на небесах…
– Он не стесняется, он огорчается, – предположил я.
– Вот это – точно! Я ведь не кто-нибудь как! Я – Первая леди «РОСС и Я»! Ощутите разницу! У такого человека, как мой Санечка, жена должна жить делами и интересами своего великого мужа! Джон Кеннеди сказал: женщина, не спрашивай, что любимый может сделать для тебя, – спроси себя, что ты можешь совершить для мужа?
Я засмеялся:
– Кеннеди не спрашивал про мужа, он говорил о родине…
– Серега, совсем ты в Европе одичал! – укоризненно покачала головой Марина. – Для нас всех Санечка – это и есть родина! Это – мир! Это наша галактика – не будет Санечки, мир померкнет, как задутая свеча!
Она сделала резкий повелительный жест, и официант снова материализовался, но замер в сшибке двух разнонаправленных указаний, с испугом глядя на Серебровского. Сашка кивнул, официант налил Марине вина, и она жадно приникла к бокалу. Она его всосала.
Серебровский отодвинул опостылевшую тарелку с жарким из молодой оленины с белыми грибами, отпил глоток минералки и обратился ко мне:
– Если бы ты не был давно и сравнительно безвредно женат, сказал бы я тебе: не женись, друг Серега…
Марина сразу включилась:
– Но если ты настоящий друг, Серега, то срочно разведись – Санечка не ошибается! Если что-то не так, значит, ошибка в условиях задачи…
Не глядя в ее сторону, Серебровский медленно сказал:
– Грустно, Серега, что идея единобрачия изжила себя. Люди больше не женятся, чтобы стать единой плотью, прожить вместе сто лет и умереть в один день…
Я жалко пытался смягчить обстановку шуткой:
– Наверное, потому, что никто не живет до ста…
– Не поэтому, – вступила, не желая угомониться, Марина. – Никто не хочет умереть в один день. Женятся для душевной и бытовой приятности – как покупают собак, лошадей, охранника-генерала, вьетнамца-сомелье… С заведомой идеей пережить свою любовь. Потом купим новую… Санечка, любимый мой супруг, может быть, мы тебе вместе прикупим новую подругу?
– Я подумаю, – медленно сказал Сашка.
– Санечка, и думать нечего! Эта, – она постучала себя в грудь, – нам с тобой уже поднадоела, она, гадюка, крепко выпивает и вообще пообносилась… Ну ее к черту! Не злись на меня, мой дорогой легендарный Мидас, я хочу, чтобы тебе было лучше…
– Я не злюсь, я грущу, – сказал Серебровский своим зыбким недостоверным тоном, и не понять было – не то правда, не то ложь. – В тебе, Марина, живут два человека… Прекрасная, умная, яркая женщина – лучшая на земле. Больше такие здесь не рождаются… Для меня, во всяком случае… Тогда я мечтаю умереть с тобой в один день. Завтра или через сто лет… И вдруг выскакивает из какой-то страшной мглы чудовище, миссис Хайд – агрессивная, пошлая дура. Злая клоунесса… Она заставляет меня подумать о печально-сладкой участи вдовца…
– Грозишься? – усмехнулась Марина, и пухлые ее губы, нежные, красиво очерченные, не были открыты для поцелуя.
Я поднялся:
– Але, ребята, я бы предпочел, чтобы вы свои разборки как-нибудь без меня…
Марина схватила меня за руку, силком усадила на место:
– Нет, нет, нет! Ты с ума сошел! Какие тут разборки, милые тешатся! Все проблемы – от недопонимания. Я почитаю его как царя Мидаса, а Санечка сердится! Серега, помнишь предание о Мидасе?
– Это не предание, – покачал я головой. – Это миф, выдумка… О царе, которой превращал в золото все, к чему прикасался.
– Вот-вот! Деревья, людей, еду! Все становилось золотом, пока он не умер от голода…
– Ошибаешься! – со вздохом заметил Серебровский. – Мидас не умер от голода… Зря надеешься!
– А чем там закончилось? – живо заинтересовалась Марина.
– А вот этого я тебе не скажу. Пусть это будет пока нашим секретом. С Мидасом, я имею в виду…
Марина горестно вздохнула:
– Хорошая у вас подобралась компашка, ничего не скажешь – Мидас, ты, Билл Хейнс… Сколько вы сегодня срубили миллионов?
– Все твои, Мариночка! Все в твоей сумочке… Представь себе – пройдет совсем немного времени, и ты станешь самой богатой на земле женщиной после английской королевы. Только чуть моложе и привлекательней! – Голос Сашки был сейчас достоверный – издевательский.
Марина положила ладонь ему на руку и неожиданно мягко, сердечно сказала:
– Санечка, ты очень умный человек! Наверное, самый умный из всех, кого я знаю… Ты как Лев Толстой – когда ему исполнилось пятнадцать лет, мальчик записал в дневнике: пора привыкать к мысли, что я умнее всех…
– Ты сказала, – хмыкнул Сашка.
– Постарайся понять… Давно, давным-давно, в эру позднеперестроечной голодухи, меня попросили в Смоленском пединституте прочитать лекцию о поэтике Цветаевой. Господи, как они слушали! Потом библиотекарь, стесняясь, объяснил, что денег у них, конечно, нет, и вручил мне гонорар – бутылку жуткой местной водки и две порции вареного кролика с лапшой. Ночью, возвращаясь в поезде, я прихлебывала их сивуху, жевала холодного кролика и плакала от счастья… Ты меня понимаешь, Санечка?
– Нет, не понимаю! – отрезал Сашка. – И понимать не желаю! Ты блажишь не от душевного томления… И твое демонстративное презрение к деньгам – не от величия духа, а от сытого тупоумия…
– Спасибо, Санечка, на добром слове! Действительно, как это можно не любить деньги?
– Не делай из меня дурака… Конечно, можно деньги не любить. Так же, как кастрат не должен любить женщин, язвенник – вкусную еду и выпивку, глухарь – музыку, а слепец – богатство цвета. Но деньги – экстракт всей жизни человечества, ее символ, зримое воплощение ее энергии… Деньги не требуют от меня любви, они хотят заинтересованной дружбы. И полного понимания…
– Не знаю, – развела Марина руками. – Меня тошнит от твоего вдохновения…
– Потому что ты так и осталась бедным человеком, – с досадой ответил Сашка. – Несмотря ни на что… Ты думаешь, что деньги – это потертые медяки и сальные бумажки?
– А как ты на них смотришь, мой ненаглядный Мидас Игнатьевич?
– Уж если Мидас – то Гордиевич! Мидас Гордиевич, запомни, – серьезно сказал Серебровский. – Я смотрю на деньги как на великое чудо, не перестающее меня удивлять. Философский камень, поворачивающийся каждый раз новой гранью. Я не пользователь денег, я их создатель, композитор, творец… Каждый день я сочиняю симфонию богатства, сложенную из криков счастья, скрежета зубов, стонов наслаждения и визга людских пороков. Деньги в моих руках – инструмент власти, человеческие вожжи, оглобли на державу, хомут на мир, который бежит в пропасть…
– Оказывается, ты и мир спасаешь, – уронила Марина.
