Анна Малышева - Мастер охоты на единорога
Усевшись с краю стола, немедленно получив в свое распоряжение огромную тарелку с закусками, Александра с трудом отказалась от штрафной рюмки и попросила налить ей воды. После этого интерес гостей к ней, казалось, угас наполовину. Она была рада этому. Принявшись за еду, Александра прислушивалась к обрывкам кипевших вокруг разговоров. Гости уже успели поднять не один тост за здоровье именинницы и потому говорили громко, все разом, перебивая друг друга. Сперва все голоса сливались для Александры в один сплошной бессмысленный гул, и она не разбирала, о чем спорят – а спорили за столом много. Потом она выделила три основные темы, вокруг которых бушевали страсти.
– А смысл устраивать персональную выставку?! Смысл?!
Это кипятился мужчина средних лет, в измазанной масляными красками черной толстовке. Его опухшее лицо, заплывшие глаза и заросший щетиной подбородок – все живо напомнило Александре родной дом на Китай-городе, все мастерские в котором были населены подобными персонажами.
– Все равно же ничего не продастся! – зло повторял мужчина, выпивая очередную (на глазах художницы, уже третью) стопку водки. Александра предположила, что через полчаса его уложат где-нибудь спать. «Хорошо еще, если обойдется без мордобоя!»
– Сейчас все продают через Интернет, – отвечала ему сидевшая напротив дама лет семидесяти, жевавшая так тщательно, что это позволяло предположить наличие у нее неплотно пригнанной вставной челюсти. – Дешево и сердито.
– Не так уж дешево! – возразил художник, преследуя вилкой на тарелке ускользавший от него соленый груздь. – Там все берут процент!
– Было бы что продавать… Бездарь!
Этот голос, негромкий, но ясный, прозвучал за спиной у Александры. Она невольно обернулась. Молодой человек лет двадцати пяти, сидевший на диване, поодаль от стола, слегка кивнул в ответ, встретив ее вопросительный взгляд.
Художник, все больше пьянея, продолжал сетовать на несправедливость публики и придирки критики, а на другом краю стола тем временем разгоралась шумная ссора. Решался сугубо личный вопрос, но так громогласно, что все участники застолья мгновенно вникали в подробности. Александра сразу предположила, что затеявшие ее мужчина и женщина связаны интимными отношениями – уж очень высок был накал взаимной ненависти. Если бы она материализовалась, в комнате вспыхнул бы пожар.
– Ну конечно… – громко, басом, восклицал мужчина, настоящий богатырь, круглолицый, румяный, плечистый. – Позвонить никак было нельзя! В Могилеве же немцы! Телефон и телеграф захвачены!
– Ерунду говоришь! – Соседка по столу, нервная худощавая дама, чуть косенькая и очень сильно накрашенная, улыбалась широко и неискренне. Ее верхние широкие зубы, желтоватые от курения, были испачканы красной помадой. – Я звонила несколько раз, просто сейчас тебе нужно устроить скандал! Ты давно этого ждешь!
– Все прекрасно знают, к кому ты ездила в Могилев! – гудел богатырь. – Изображаешь тут невинную овечку!
– Ты бы клоуна не изображал, было бы хорошо!
– Оба вы клоуны! Мы и жена, одна сатана! – произнес за спиной у Александры молодой человек, по-прежнему негромко, но отчетливо.
На этот раз женщина не оборачивалась. Ей почему-то стало казаться, что эти реплики адресованы лично ей, словно незнакомец хотел ввести ее в курс здешних нравов.
Но самое горячее обсуждение шло на пороге открытого балкона. Те, кто стоял снаружи и курил, перекрикивались с теми, кто сидел за столом. Несколько раз до слуха Александры донеслось название улицы – Первомайская. И вдруг, словно длинная игла, в сознание вонзилась чья-то реплика:
– Да вчера стреляли в подъезде на Первомайской, точно вам говорю! В какую-то туристку!
– Ограбить хотели? – спрашивал один из пирующих.
– Да кто знает… Главное, не убили.
– А ты сама откуда знаешь?
– Утром в магазине услышала, женщины говорили.
Александра, тут же утратившая всякий аппетит, бесцельно накалывая на вилку еду, ждала, что скажет молодой человек, до сих пор не оставлявший происходящее без комментариев. Но тот молчал. Обернувшись, она обнаружила, что диван опустел.
«Посидела, отдала дань вежливости, и хватит!» Разом утратив аппетит, она поднялась из-за стола. Хозяйка была занята на кухне, гости ее не удерживали. Выйдя в коридор, Александра вновь навьючила свой багаж. Огляделась в последний раз, колеблясь, проститься ли с заведующей, или уйти по-английски… Внезапно появившийся из кухни молодой человек, на этот раз вооруженный стопкой чистых тарелок, вопросительно поднял брови, увидев ее у входной двери:
– Как это? Вы уходите? Мама расстроится!
«Так это ее сын! – поняла Александра и, ощущая неловкость, натянуто улыбнулась. – Получается, что я пыталась сбежать!»
– Я уезжаю в Минск вечерним поездом, а у меня еще дела… – пояснила художница. – Ничего не поделаешь.
– Погодите! Я сейчас ее позову!
Парень исчез в кухне, и спустя мгновение появилась именинница – раскрасневшаяся, взволнованная, с развившимися локонами, совсем не похожая на ту чопорную даму, которую приходилось наблюдать в музее. Она в неожиданном порыве обняла Александру:
– Ну, раз нужно идти, не могу задерживать… Возвращайтесь к нам, приезжайте осенью, здесь дивные виды! Дайте слово, что приедете!
Александра вынуждена была дать слово, понимая, что вряд ли обстоятельства еще раз приведут ее в Пинск. На прощанье ей хотелось сказать что-то теплое, помимо официальной благодарности за помощь. Она действительно испытывала признательность к этой женщине, от общения с которой сперва ожидала только неприятностей.
– Знаете, – прочувствованно произнесла Александра, – я должна сказать вам большое спасибо за то, что вы так радушно приняли нас в музее, так терпеливо отвечали на все мои вопросы… Теперь-то я понимаю, что это были дурацкие вопросы…
– Это про гобелены? – мгновенно сообразила заведующая. – Ну, пустяки, вы же понимаете, что вышла путаница… Хотелось бы мне начистоту поговорить со Зворунской, насчет представления, которое она устроила, но теперь уж поздно!
– По всей видимости, да! – подтвердила Александра. – Но я просто боялась заводить с вами речь про эти гобелены, потому что, скажу вам честно, меня предупреждали, что вас эта тема может очень рассердить…
– Эта тема?! Рассердить?! – изумленно воскликнула та. – Помилуйте, да почему? Я от вас впервые слышала про этих единорогов!
– Как? – недоверчиво возразила Александра. – В мае один мой знакомый… Не тот, кому Зворунская показала гобелены, другой приезжал в Пинск и заходил в музей. Он, знаете, большой фанат гобеленов… С его слов, он пытался выяснить у вас какие-то подробности насчет этих ковров. И что-то сказал не то… Вы, во всяком случае, рассердились… Почти прогнали его…
Заведующая, не сводя с нее пристального, принявшего загадочное выражение взгляда, медленно заложила за ухо прядь, выбившуюся из прически, и покачала головой.
– Ничего подобного не было, – сказала она после паузы.
– То есть… – растерявшись, Александра не находила слов. – Но как же…
– Весь май, с первого до последнего числа, я была в музее неотлучно, никуда не уезжала, никому своих обязанностей не передоверяла. – Женщина нахмурилась, словно недоверие собеседницы ее глубоко уязвило. – Ваш знакомый что-то перепутал. Никто ко мне не приходил и не спрашивал ни о каких гобеленах. Вы – первая!
– Он журналист… Из Питера… – Александра сделала последнюю, жалкую попытку уцепиться за ускользавшую реальность.
– Никакие журналисты из Питера не приезжали к нам ни в мае, ни в июне… И вообще, в этом году! – отрезала та и повернулась в сторону кухни, тревожно принюхиваясь. – Ой, пирог! Я побегу, а вы… Вы бросьте думать об этих гобеленах! Что-то ваши приятели вам голову морочат! Сдается мне, что оба!
Из кухни раздался испуганный крик:
– Мам, да где ты?! Пирог спалишь!
Александра стояла на месте еще с минуту после того, как осталась одна. Лицо Павла, рассказывающего о своем неудачном майском набеге на музей, после которого он не мог больше в нем показаться, запечатлелось в ее памяти очень резко. Сейчас она как будто снова видела его кабинет, старинную мебель, ни с чем не сравнимый, мертвенно-желтоватый свет, падающий из двора-колодца, питерский летний свет, который она часто пыталась запечатлеть на своих картинах, но так ни разу и не добилась удовлетворительного результата… «Он рассказывал об этом своем визите в музей так подробно… В деталях… И помню, еще базу подвел под свою ошибку – мол, переполошил тут всех потому, что повел дело напрямую, а напролом пошел, потому что был слишком уверен в своих правах на гобелены! Лжец, мол, никогда бы такой ошибки не сделал… Лжец…»
От этого слова ей было уже не избавиться – раз явившись, оно отравило все мысли, горьким осадком поднялось со дна души. Александра понимала теперь, что по крайней мере часть рассказанной Павлом истории была ложью. Заведующей она верила абсолютно – этой женщине незачем было лгать, да и сама тема не была ей интересна. «Павел выдумал историю со своим визитом в музей, хотя рассказывал о нем так, словно был здесь сам… Так может, он выдумал что-то еще?! И почему бы ему было самому не приехать сюда и не заняться этим делом, если уж никакого конфликта с заведующей не случалось и в помине? Когда я во время нашей встречи предложила это, его передернуло. Непроизвольно – просто нервная реакция на что-то очень неприятное. Вот это было правдой – он чего-то боялся… И есть причина, по которой он не мог бы сделать сам то, что поручил мне. Просто нежелание пачкаться? Охота сыграть наверняка, убедившись, что гобелены в музее? И вдруг эта охота внезапно пошла на спад, стоило мне вплотную начать искать Зворунскую. Он как будто вдруг стал бояться… Да, бояться меня! Принялся отговаривать, удерживать… И вот, совсем отстранил от дела. Тут есть что-то, чего я не понимаю… И это очень скверно!»
