Фридрих Незнанский - Гейша
И в эту ночь Бирюков на квартире у родственников не появился. Встревоженная Анюта допоздна обзванивала городские больницы в надежде узнать что-то о пропавшем, но так ничего и не узнала.
– Что делать будем? – спросила она утром, разогревая мужу на завтрак гречневую кашу.
– Не знаю, – пожал плечами Илья. – Может, в милицию обратиться?
– А если его снова задержали без документов и сидит он, избитый? – предположила Анюта. – А в больнице кто ж его без документов держать станет? Может, плохо человеку с сердцем стало на улице, а его в приемник для бомжей отправили… Скажи, что он там такое затевал?
– Ничего я не знаю! Ничего вроде не затевал, так только, встретиться хотел с той семьей, где его дочка жила.
Анюта вздохнула.
– Вот так вот, растишь детей, растишь, и ни благодарности на старости лет не увидишь, ни помощи, одни беды и заботы. Правильно говорят, малые дети спать не дают, большие жить не дают. Вон что Ленка устроила своим… Сердце кровью обливается, как подумаешь.
– Слишком они ее распускали, – твердо сказал Илья. – Балованная девка была с детства. Я сестре всегда говорил, чтобы не позволяла ей на голову садиться, да где там.
– У многих так, у кого один ребенок в семье, – вступилась из женской солидарности Анюта.
К обеду второго дня, как пропал Бирюков, из Твери наконец смогла позвонить его жена. Известия оказались пугающе неутешительными: в Твери Бирюков не появлялся.
Поговорив с сестрой, Илья отправился в райотдел милиции сообщить о пропаже зятя. Оттуда его отослали в Бюро регистрации несчастных случаев, куда стекалась вся информация о пропавших людях и найденных неопознанных покойниках.
Еще два дня он с женой планомерно объезжал все приемные отделения больниц, куда за последние трое суток поступали пациенты без сознания и без документов, но тверского родственника среди них не было, как вдруг после обеда на четвертый день раздался телефонный звонок.
– Вы заявляли о пропаже вашего родственника Бирюкова Александра Владимировича? – спросил вежливо-равнодушный женский голос.
– Мы, – упавшим голосом подтвердила подошедшая к телефону Анюта.
(«Я как чувствовала, – рассказывала она потом всем знакомым, – беру трубку и уже знаю, что звонят из милиции, что нашли Сашу».)
– Можете приехать для опознания.
На такую неприятную процедуру, как опознание, отправился один Илья, хотя Анюта из любопытства и только ради того, чтобы можно было потом рассказать всем знакомым о пережитых ужасах, с удовольствием заменила бы его в этой миссии.
В подмосковный поселок Авдотьино отправилась из Москвы машина со следственно-оперативной группой Московского областного управления внутренних дел. Илью подсадили к ним, чтобы не пришлось добираться самоходом.
О моргах Илья до сих пор имел представление в основном по голливудским фильмам-триллерам, которые очень любил смотреть по телевизору. Таким образом в его сознание впечатался образ комнаты с железными ящиками по стенам, в которых, как в ячейках, удобно располагаются мертвецы. Еще там обычно бывает холодно. Медработники в аккуратных чистеньких халатах непременно надевают одноразовые резиновые перчатки, перед тем как дотронуться до покойника, следователи и полицейские любят устраивать в моргах совещания рядом с трупом пострадавшего…
Морг поселковой больницы представлял собой одноэтажное, побеленное строение. Уже в коридоре Илья почувствовал неприятный запах, и сердце его сжалось от предчувствия.
– Возьми, – протянул ему флакон с нашатырем судмедэксперт, ожидавший прибытия столичных следователей. – Все время держи возле носа. На пол постарайся не наблевать, а то мыть некому, санитарка ушла в отпуск.
Он провел Илью по коридору и отпер обычную белую деревянную дверь.
– Хорошо еще, что жара спала, – сказал он, вводя Илью в комнату, посреди которой стоял оцинкованный стол, накрытый грязной простыней. – Если жара, мы сразу проводим вскрытие, составляем акт и стараемся быстро захоронить.
– А что, холодильника у вас нет? – осторожно поинтересовался Илья.
– Нет, конечно.
– А как вы тогда?..
– Формалин колем в вену, хотя труп все равно распухает и запах от него идет. Советую на лицо сразу не смотреть. На ноги сначала, потом медленно вверх. Может, у него татуировки были? Тогда можно по татуировкам…
– Не было вроде, – сглатывая от волнения, тихо выдавил Илья.
– Ну тогда смотрите.
Судмедэксперт сдернул с трупа простыню.
Илья только взглянул и грохнулся в обморок.
«Даже толком и не рассмотрел ничего, – обижалась потом Анюта, задетая скупостью мужниного рассказа о таком интересном деле, как опознание трупа. – Только увидел, что это Саша, а всех подробностей и не разглядел. И как это можно? Не видел даже, куда его ранили. Эх, мужики, если бы вам рожать пришлось, то точно люди давно бы вымерли, как мамонты!..»
13
Только утром, приехав на работу и посмотрев в свой ежедневник, я понял, какого дурака свалял, согласившись сегодня в девять встретиться с Аллой. Совершенно из головы вылетело, что еще две недели назад на сегодня я назначил свой отчет. Что за отчет? Сейчас объясню. В прошлом году наш шеф ввел такую традицию, не традицию, а что-то вроде трудового почина… Вообще, эти нынешние руководители, чья карьера закладывалась в эпоху трудовых коллективных соцсоревнований, очень любят привносить в нынешнюю действительность все те методы, которым они обучились в пору юности: планерки, оперативные совещания, субботники, «непрерывки» накануне праздничных затиший. Вот и Розанов ввел новшество: раз в неделю собираться всем коллективом на совещание по повышению квалификации и поочередно отчитываться по какому-нибудь бывшему адвокатскому делу, причем дело он выбирал сам. Отчитывался тот, кто дело сие успешно провалил или, реже, выиграл. После выступления основного докладчика обычно проходило коллективное обсуждение, во время которого каждый из коллег мог, да и обязан был вставить свои пять копеек по поводу ведения дела, что правильно, что неправильно было сделано и так далее. В целом что-то вроде конференций по обмену опытом.
Нет, не спорю, мысль сама по себе очень и очень здравая, но почему-то в каждом конкретном случае она выливалась в поток обид, ругани, взаимных упреков и нелицеприятных замечаний, так что оздоровлению в рабочем коллективе это никак не способствовало, скорее наоборот, усугубляло. Тем более что время от времени шеф приглашал на эти собрания кого-либо из своих коллег, видных юристов, начальство из президиума Московской городской коллегии адвокатов или «потенциальных клиентов», так сказать, которые приходили со своими сотовиками и тихо бубнили в них на протяжении всего заседалища. И над всем этим, как Зевс-громовержец в окружении олимпийцев, парил сам Розанов, сталкивая нас лбами и потом благодушно взирая сверху, как мы, букашки, там, внизу, барахтаемся в собственном дерьме…
Пока что в нынешнем году мне удавалось избегать участия в этом сомнительном коллективном мазохизме, но недавно, во время передачи мне материалов по делу Лены Бирюковой, на меня пал взгляд шефа, и я был предупрежден, что энного числа я должен буду отчитаться перед коллективом за ведение защиты последнего дела, кстати говоря, одного из самых позорно проигранных в моей короткой трудовой биографии. Отчет по нему, не менее убогий, чем сама защита, я накропал сразу, по горячим следам, зная, как легко со временем все забывается. Он лежал в ящике моего стола. Проблема была в том, что собрание должно было начаться в семь вечера. С учетом всего вышесказанного выходило, что к девяти я не успевал, разве что оставалось отправиться на свидание прямо «от станка», но такой вариант меня не устраивал.
Не явиться же вообще (в смысле, на собрание, потому что к Алле я собирался приползти даже в коматозном состоянии)… так вот, взять, наплевать и просто не явиться на этот симпозиум было равнозначно неявке на собственные похороны: самому приятно, гостям и приглашенным – не слишком.
Улучив момент, я проник в кабинет шефа и заискивающим голосом спросил, нельзя ли перенести акт моей публичной порки на другой день?
Розанов не удивился, но и помочь отказался, сославшись на то, что он загодя пригласил на собрание болельщиков из адвокатской конторы Адольфа Могилевского и теперь уже поздно им перезванивать и просить приехать к нам с дружественным визитом в другой раз.
Ну еще бы, подумал я. Масштабы не те!
Мало мне своего личного позора, так Розанов решил еще выставить меня дураком перед лучшей адвокатской конторой Москвы. Не понимаю, ему что, приятно от мысли, что работать приходится в окружении тупиц и неудачников? Есть на кого списать собственные провалы? Не знаю, не знаю, мысли начальственные неисповедимы…
Утро стрелецкой казни, происходящее, собственно говоря, вечером, началось с опозданием на сорок минут, потому что высокая делегация от клана Могилевского сначала явилась с опозданием, а потом еще для разминки пила кофе в кабинете Розанова. Глядя на часы, я тихо зверел. Наконец все расселись в зале для приема – самом вместительном нашем помещении. Юрконсультация наша в этот день работала до половины седьмого, так что в эту пору никого из клиентов, обычно сидящих там же, в предбаннике, не было. Расселись за длинным стеклянным столом, кто не вместился – вдоль стен на стульях и диванах. Само светило – Адольф Могилевский – сидело рядом с Розановым. Я видел его, не по телевизору, впервые в жизни и так близко, что мог чувствовать запах его одеколона. Меня потряс огромный перстень на мизинце светила и мощный золотой браслет, выглядывающий из-под манжета его рубашки. В остальном Могилевский походил на остальных смертных: курил, стряхивая пепел на ковровое покрытие, кряхтел, размещая свои округлые телеса в узком кресле, потел и поминутно терзал свой сотовик. Глядя на Розанова, я позлорадствовал в душе тому, что я – не шеф и потому не обязан прогибаться перед подобными неприятными человеческими существами.
