Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив

— Стало быть, загадка исчезновения фотографии прояснилась… А магнитофона вы там не обнаружили?

— Зачем этой несчастной женщине магнитофон? — Мой вопрос почему-то рассмешил прокурора. — Да, еще кое-что, чуть было не забыл! Цугуй и его жена знали, что Лукреция Будеску в прошлом болела, но считали, что она полностью излечилась. Все последние годы она вела себя вполне нормально, у нее не было ни одного припадка… Ну а что вы намерены предпринять сейчас?

Я знакомлю его с намеченным планом действий, и он от всего, можно сказать, сердца желает мне удачи. Я гляжу на часы — пожалуй, я еще успею позвонить и своей невесте. Но моим благим намерениям не суждено было сбыться по причине безупречной пунктуальности Тудорела Паскару.

Он вошел с непринужденным — но вполне в пределах вежливости и благовоспитанности — видом. Поздоровавшись, остался в дверях, дожидаясь моего приглашения войти и сесть. Что я и делаю. И вновь я вынужден отметить его элегантность — на нем пиджак из толстой плотной шерсти и брюки из легкой ткани в тон пиджаку. Мы сидим лицом друг к другу, нас разделяет только письменный стол. У Тудорела лицо хорошо выспавшегося и отдохнувшего человека — на нем не обнаружить никаких следов его весьма, судя по моим сведениям, беспорядочной жизни. Даже обязательных в этом случае темных, кругов под глазами — и тех нет.

Изучив неторопливо его лицо, я спрашиваю:

— Ну что, ваш отец успел что-нибудь сделать в отношении похорон?

— Он просил меня сообщить вам, что уже сегодня тело будет перевезено в часовню на кладбище Святой Пятницы, а завтра состоятся похороны.

Я отмечаю про себя, что сам он полностью устранился от этих печальных забот.

— Были какие-нибудь трудности?

— Нелепейшие! Я имею в виду отпевание. Видите ли, самоубийцы не имеют на это права… — Усмехается, будто хочет мне сказать: «Чего только не бывает па этом свете!» — Вы позволите мне закурить?

Я позволяю. Это не запрещено правилами внутреннего распорядка. Он курит «Кент» — ему-то это по карману. Он и мне предлагает сигарету. Поскольку передо мной сидит с точки зрения закона еще ни в чем конкретно не подозреваемый гражданин, я не отказываюсь. Не говоря уж о том, что, откажись я от его сигареты, он тут же бы насторожился, а это мне совершенно ни к чему. Он и Поварэ предлагает сигарету. Тот следует моему примеру. В комнате сразу запахло сладковатым дымком.

— Вы не очень ладили со своим двоюродным братом? Усмешка моего собеседника становится печальной. Он стряхивает пепел в пепельницу, медлит:

— Я прекрасно знаю, что в милиции задают вопросы, так сказать, хозяева. И все же я позволю себе спросить вас: на основании чего вы сделали такой вывод?

Видимо, он понимает, что наша беседа не носит пока официального характера: мы не ведем протокола, даже не потребовали у него документов.

— Очень просто: я не вижу у вас на рукаве или на лацкане пиджака траурной ленты — ни сейчас, ни вчера в ресторане.

— Это верно, — признает мою правоту Виски. Он не отводит взгляда, глаза у него очень симпатичные, умные. — Видите ли, бывает траур напоказ, ханжеский, цель которого убедить окружающих, что ты преисполнен печали. Но ведь есть и другой траур — искренний, который не нуждается в том, чтобы его выставлять на всеобщее обозрение. Я сторонник этого второго случая.

«Наконец-то в нем заговорило модное «свободомыслие», — отмечаю я про себя.

— Вы были близки с вашим двоюродным братом?

— Нет.

— Он был вам несимпатичен?

— Более того, я презирал его.

Неприкрытая прямота ответов Тудорела Паскару вызывает не только у меня, но и у Поварэ чрезвычайный интерес.

— У вас, вероятно, были на это причины? — подчеркиваю я свою готовность понять его.

— Я не разделял ни его взглядов на жизнь, ни того, как он жил сам. Таланта у него было хоть отбавляй, но он, видите ли, желал быть альтруистом, хотя на самом деле был просто-напросто бесконечно сосредоточен на самом себе. Это-то и делало его таким беззащитным. Ведь жизнь — штука суровая, у нее свои законы. И первый же, кто воспользовался этой его беззащитностью, был не кто иной, как маэстро Валериан Братеш, великий, видите ли, художник, любимый учитель!..

Нет, пока не время зацепиться за это его утверждение, я к этому еще вернусь. А Паскару развивает свою мысль:

— Именно этот его образ жизни и был причиной разрыва Кристиана со своим отцом. Впрочем, о мертвых не принято говорить плохо…

Я перебиваю его:

— Что послужило причиной этого разрыва?

— Когда институт послал Кристиана на практику в Италию, старик умолял его ради его же будущего не возвращаться из-за границы… Он хотел для сына славы и богатства. Но Кристи отверг его совет, и с этого началась их ссора.

Краем глаза я вижу, с каким напряженным вниманием, подперев голову рукой, слушает его Поварэ.

— Но если бы сын послушался его и остался на Западе, как распорядился бы старик всем своим имуществом?

— Вы имеете в виду доставшееся мне наследство? — уточняет Виски без малейшей тени неловкости.

— Вы родились в рубашке…

— Не спорю, господин капитан.

— С какой стати «господин»?!

— Да хотя бы в силу разницы между нами в возрасте, в принципах, точках зрения… Не убежден, что вам доставило бы удовольствие, если бы я, «мещанин и мелкий буржуа новой формации», как это принято теперь называть, говорил бы вам «товарищ». Я ведь вполне отдаю себе отчет в том, что мой образ жизни противоречит общепринятым устоям. Но я не скрываю его, впрочем, как и не стараюсь никого обратить в свою веру.

Стало быть, он вполне сознательно определил для себя некую «жизненную позицию». Сказал бы я ему по этому поводу пару теплых слов!.. Но до поры до времени мне никак нельзя нарушать «сердечное взаимопонимание», установившееся между нами.

— Я предпочитаю, чтобы меня принимали таким, какой я есть на самом деле.

— Ясно, господин Паскару. Вернемся, однако, к отношениям между вашим двоюродным братом и его отцом. Повторяю — что бы сталось с имуществом старика, если бы его сын согласился эмигрировать?

Тудорел Паскару меняет позу и, не отводя взгляда, отвечает с прежней прямотой:

— Должен вам заметить, что у моего покойного дяди была удивительная деловая сметка. Если бы сын внял его советам и остался бы, скажем, в ФРГ, то старик установил бы связи с людьми, имеющими там богатых родственников, дал бы им тут значительные суммы в леях, а Кристи получил бы их там в марках… Но Кристи об этом и слышать не хотел. Более того, он угрожал отцу, что, если тот станет распродавать иностранцам художественные ценности из своего собрания, то он заявит об этом куда следует… Эта угроза и привела, собственно, к полному разрыву. Старик никак не ожидал от него такого.

И вновь у меня перед глазами возникает Кристиан Лукач, каким я его увидел в ту ночь, когда впервые переступил порог мансарды. «Это нелепо! — мелькает у меня в мыслях. — Стать жертвой сумасшедшей!..»

— Будь вы на месте Кристиана, вы бы послушались совета старика?

Тудорел Паскару отвечает, не задумываясь:

— Несомненно!

Его прямота просто пугает. Поварэ даже вздрогнул. Могу себе представить, что он обо всем этом думает! Что же до меня, то я предпочитаю этого типа тем, кто думает одно, а вслух говорит другое.

— Вы коснулись отношений менаду Кристианом Лукачем и художником Валерианом Братешем. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

— Подробное, чем я это уже сделал, господин капитан? Он украл у Кристи его творческие идеи, эксплуатировал его способности, труд, а любимому ученику и крошки со стола учителя не перепало! Возможно, я и преувеличиваю, но прочтите рецензии на спектакль «Северный ветер». В них только и славословят декорации Валериана Братеша, а самого художника превозносят до небес. Ни для кого не секрет, сколько денег заграбастал Братеш на этом деле.

Но ему и этого показалось мало, он увел у Кристи и девушку. Бросил жену, детей. Что ни говори, Потропела хороша собой и вообще личность, не говоря уж о том, что она дочь некоего… некоего, скажем так, высокопоставленного лица.

— А как относился сам Кристиан Лукач к своему учителю?

Тудорел Паскару только рукой махнул на мой вопрос.

— Он был до предела наивен, чтоб не назвать это иначе. Его совершенно не интересовала материальная сторона творчества, как и то, что Валериан Братеш использует его ради собственной славы. Он болезненно переживал потерю Петронелы, но и после этого вопреки всему оправдывал Братеша. Однажды я решил открыть ему глаза, но он меня же обругал последними словами: «Ты, ресторанная мразь! Не смей вмешиваться в дела, о которых даже судить не имеешь права!» Он полагал, что оскорбил меня. Я-то как раз никогда не имею дел с людьми такого пошиба, как Братеш…