Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали
Лакей приглашает пройти на второй этаж в кабинет генерала, где нас ожидает новоявленная наследница. Очень интересно, в какой манере поведет себя Казанцев на этот раз.
Вид у него сейчас вполне благодушный, к тому ж, сегодня он в «гражданском» — кремовом летнем костюме и в тон ему рубашке и галстуке. Вид такой его молодит и делает схожим с адвокатом каким-нибудь, весьма успевающим. Оказывается, ходить на работу в «гражданском» иногда у них принято и даже считается чем-то вроде хвастовства перед прочим чиновным людом.
Кабинет оказался размещенным в большой ротонде с высокими сплошными окнами по всему округлому периметру, за окнами кроны деревьев — стало быть, сад.
Женщина — белокурая, улыбчивая, невысокого роста.
Не то чтобы полноватая, а с округлыми выразительными формами.
Лицо, на мой вкус, с излишней красивостью — конфетная привлекательность, этакая, как с этикетки, улыбчивые карие глазки.
Казанцев представляет нас, как сотрудников, потом себя с добавлением — «действительный статский советник».
Дама при этих словах делает книксен:
— Очень польщена. Садитесь господа.
Несколько стульев у окон, мы просим сесть сначала хозяйку, она занимает кабинетное у стола кресло.
Казанцев, впрочем, остается стоять.
И начинает вкрадчиво, нежно почти:
— Случай крайне деликатный, мадам. Мы уже проверили копию завещанья у вашего нотариуса, но... но, мадам, у племянницы покойного генерала есть очень влиятельные покровители, граф Строганов, например.
— Недавний наш генерал-губернатор?
— Он самый. Есть еще кое-кто в Петербурге. На нас оказывают, как это...
— Давление.
— Вы правильно выразились, мадам. Требуют, чтобы всё было проверено и, так сказать, перепроверено.
Казанцев, успешно вполне, играет роль незлобивого простачка.
— Господа, я сама за то, чтобы всё было безукоризненно в смысле каких-либо подозрений.
Ее лицо делается серьезным.
А сейчас уже напряженным, и с заметными колебаниями «сказать — не сказать».
— Видите ли, господа, он любил свою племянницу... — она, наконец, решается: — но больше всего он любил меня.
Ее взгляд слегка тупится.
Дядя сразу приходит на помощь:
— Мадам, расскажите о последних часах генерала. Я в свое время, — врет он, — имел удовольствие быть с ним знакомым, хотя в последние годы не виделись.
— Да, — она приходит в себя, и рада, что «о другом», — очередной сердечный приступ, задыхание. Я тут же посылаю за его доктором, — она называет фамилию. Тот приезжает скоро, дает какие-то капли, они успокаивают несколько... я веду угостить его чаем, сидим какое-то время... и вдруг сиделка, оставленная на дежурстве, бежит-докладывает, что сильный хрип... в общем через минут пятнадцать всё кончилось. Да, господа, не желаете ли чаю, перекусить слегка?
Поблагодарив ее, мы отказались.
— И написала племянница на вас ответное заявление.
— Вот интересно! Какое же?
— Что почерк дяди не считает подлинным.
— Да господа... во-первых, вот в конверте остатки подлинного завещания, во-вторых, генерал, у вас же есть специалисты по почерку. — Она выдвинула на себя средний ящик... покопалась и извлекла пачку бумаг. — Вот здесь его оригинальный почерк, пожалуйста. Это из архива. — Еще что-то нашла: — А вот два самоличных армейских приказа. — Она подвинула бумаги на край стола, и конверт с завещанием. — Вот будьте любезны забрать.
— Я дам вам по всем бумагам расписку.
Казанцев сел в уступленное ему кабинетное кресло, быстро сделал опись и расписался.
Вчера еще я получил от Ольги записку с приглашеньем сегодня вечером на ее день рожденья. Вечер у всех оказался занят: дядя отправлялся в театр с Великой княжной — «посидеть в царской ложе», Казанцев — на юбилей к сослуживцу, мне очень хотелось заехать в гостиницу к Насте и как-то поднять ей настроение вечерней прогулкой или театром, тоже, но надо было обязательно к Ольге, в их семейный особняк на Большой Бронной, откуда Ольга по поводу молодежных сборов всегда выгоняла куда-нибудь в гости родителей.
И конечно, она была слишком привлекательна, чтобы ею пренебрегать.
А визит к наследнице произвел впечатление странное. Может быть, несчастно обиженная Настя действительно дернула за кусок листка с завещанием, может быть, сознание ее с собой не в ладу?.. Трудно было верить и не верить обеим.
Еще включался материальный мотив: Анастасия неплохо получала за свою педагогическую работу в Смольном, от небольшого родительского наследства у нее, тем не менее, оставалась неплохая в Петербурге квартира и еще маленький, но всё же, от ценных бумаг доход. Секретарь же эта ничего не имела, кроме накоплений, если те были сделаны, от предыдущей гувернантской зарплаты. Конечно, Настино состояние и близко сравниться не может с двумя тысячами душ и хорошим домом в Москве, но...
А что «но» я не знал сам, и немножко меня раздражало опять проявленное дядей и Казанцевым равнодушие — «разберемся, мы только в начале пути». А в судьбах — кто-то из двух молодых этих женщин преступник! — в судьбах мы разберемся? В ощущении несчастливости своей того, что есть реальный преступник, мы разберемся?!
Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком — хотелось еще подумать.
Завещание... мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.
После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой... слово без последних двух букв — «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.
Которой передается в наследство всё перечисленное?
Меня резануло вдруг — глубоко внутри что-то не понравилось.
Что именно?
Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна... почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?
Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.
Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».
Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой... а потом тонкие длинные ноги...
— Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так...
— Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля — как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем — это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.
Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.
Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.
Но, наконец, доезжаем.
За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.
Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.
Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.
— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.
— И по срокам его жизни...
— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?
Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.
— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.
Объясняю в деликатной манере «в честь чего».
Доктор слушает... и брови его сдвигаются:
— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?
— Ну, так с ее слов.
Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.
— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.
— Почему?
— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?
— Ну, не ребенок.
— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.
Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:
— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?
— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.