Герт Нюгордсхауг - Девятый принцип
Билетер сказал «I remember» и махнул ему рукой, разрешая пройти.
Внезапная боль в голове, какой-то укол, на середине подъема в пирамиде.
Неужели он действительно поднялся в усыпальницу и улегся в саркофаг, позволил себя прикончить, а затем вернулся к жизни со смещением во времени, за несколько минут до смерти, по дороге в усыпальницу? Громадное количество особей, сконцентрированных в маленьком комочке волокон.
Внезапно он подскочил на постели и спрыгнул на пол. Затем чихнул изо всей силы и выпил залпом четыре стакана воды.
Быть жертвой одно, а убийцей — совсем другое. Ведь кто-то же убивал? Кто-то стоял наверху и следил за тем, чтобы Бессмер, Кирк, Дунсдорфф и он сам улеглись в саркофаг и кто-то совершил само зверство? У этой трагедии был режиссер.
Мог ли вообще кто-нибудь заманить его, Фредрика Дрюма, в усыпальницу и заставить лечь в саркофаг? Не мог. Никто.
В байке доктора Бенги было слишком много слабых мест. Он был ослеплен, совершенно ослеплен сказкой о Древнем Египте и забыл, что есть еще и убийца, некто, осуществивший задуманное, выбравший нужный момент, когда в усыпальнице не было туристов! Господи Боже, почему он не спросил об этом у доктора Бенги?
Потому что старик не имел к убийствам никакого отношения. Потому что он оставил режиссуру спектакля другому. Человеку, которому доверял, но который делал все по собственному желанию. Бенга не утруждал себя деталями. Его больше интересовал конечный результат. Результат, который должен был подтвердить фантастическое открытие ученого.
Порошок тысячелетних мумий в крови Фредрика Дрюма.
В одном он был уверен: никто не мог заставить его по собственной воле улечься в саркофаг! Три первых жертвы может и согласились. Но он — никогда.
Ну и что? А то, что он был жив-живехонек, но в его кровь что-то добавили.
Он ходил взад и вперед по комнате. Попробовал вернуться к действительности, вырваться из тумана таинственности. Он пил воду и чихал. Чем больше он пил и чем больше он чихал, тем яснее становилось в голове. Зачем всем убитым плеснули в лицо кислотой? Почему режиссер был вынужден прибегнуть к этому кошмарному методу? Разве не было бы доказательство фантастического открытия доктора Бенги, «рассвета», убедительнее, если бы ни у кого не возникло никаких сомнений по поводу личностей убитых?
Но от лиц почему-то избавились.
Его собственное тело кремировано. Три первых жертвы наверняка прошли через ту же самую процедуру. Остался только пепел.
Но три первых жертвы были членами какой-то секты. Доктор Бенга не был уверен в признании их заявлений общественностью. Так к какой же секте они принадлежали?
Морг. Он изо всех сил старался забыть о проведенных под землей минутах, изгладить из памяти всякое воспоминание о них. Не думать о тех мгновениях, когда он изучал в морозильнике свое собственное тело. Неужели это действительно было его тело? Ногти на ногах, родимые пятна, шрамы. Свет, холод и общая атмосфера морга действовали на него не самым лучшим образом. Что и говорить. Страх, что невозможное окажется возможным, был сильнее разума. Он потерял самообладание. И тем не менее?
По спине пробежал холодок. Это могло быть его собственное тело.
Без лица.
Bitumen больше не осталось.
Паспорт, одежда. Мертвые вещи. Неужели при воспроизведении тела вещи человека тоже дублицировались вместе с ним автоматически? Ведь труп был в его одежде и с его бумагами.
Он открыл окно и посмотрел на Каир. Шум, хаос, пыль, гам. Все это настоящее. В мире много настоящего. «И станет еще больше», — решил Фредрик.
Мухеллин из полиции по делам иностранцев легко может его здесь найти. А посему лучше самому обратиться в полицию. Он подошел к телефону и через несколько минут уже разговаривал с полицейским. Мухеллин потерял дал речи, когда Фредрик назвал его.
— Мистер Дрюм? — Подозрительность в голосе.
Он в двух словах объяснил, что жив и здоров и что три первых жертвы убийств в пирамиде также живы и преспокойно сидят у себя дома, что он сам сейчас снял номер в отеле на Красном море и что полиции по делам иностранцев и египетскому правительству нечего беспокоиться, что он, Фредрик Дрюм, влезет в научные дискуссии по истории Египта и теории классической египтологии. И что он собирается вернуться домой в Норвегию в ближайшем будущем.
— Это — некоторые вещи мы не — понимаем, мистер…
— Я тоже, но так лучше всего. — Фредрик положил трубку.
* * *Было уже семь часов вечера, но Фредрик все еще лежал на постели, уставившись в потолок, даже ни разу не пошевелившись за последние восемь часов. Он не спал. И ничего не ел. Никто не беспокоил его.
В коде, который он расшифровывал, не хватало всего нескольких ключевых знаков, а то бы он давно его разгадал.
Он соткал пять различных узоров. Перепробовал бесчисленное множество комбинаций. Четыре узора ему не нравились. Пятый, самый красивый, он решил пока придержать. Он был соткан из колючей проволоки, осота и искалеченных змеиных тел, окрашен черной жестокостью и алой кровью, источая запах смерти и гниения.
Наконец Фредрик поднялся с постели и по телефону заказал в номер порцию голубиной грудки с рисом в шафране, салат с йогуртом и бутылку лучшего вина из Бордо, какое только было в отеле.
Он ел, уставившись в пустоту. Наслаждался вином «Премьер Гран Крю Класс», а мысли его крутились возле чего-то, чему не было названия. Но что-то все-таки было. При звуке телефонного звонка он вздрогнул.
Звонил портье. К нему пришла женщина. Мариэтта Сент Арманд. Она ждет в вестибюле. Когда Фредрик спускался вниз, щеки его горели. Кровь бросилась в голову. Монахиня. Он знал, что ей кое-что известно, может быть, она даже владела ключом к разгадке символов, которые необходимы ему для окончательной дешифровки кода.
Она бросилась к нему, не успел он еще выйти из лифта. Фредрик не был готов к объятиям, и, когда почувствовал прикосновение мокрых ресниц на шее, откашлялся и осторожно отодвинул девушку от себя.
— Фредри-и-ик, — прошептала она. — Я никогда больше туда не вернусь. Помоги мне. Не отпускай меня, я так боюсь.
— Да, — пробормотал он, — можешь чувствовать себя в безопасности.
Он не знал, что говорить. Она была очень красивой. Слишком красивой. Настолько красивой, что он не знал, сможет ли говорит с ней, не запинаясь. Без монашеского одеяния, в светлом цветастом платье с белой шалью вокруг шеи, подобной шее Нефертити, с широко распахнутыми сияющими, как яркие звезды Вселенной, глазами она была откровением небес. Его уши в любую секунду могли запылать ярким пламенем. Он даже представить себе не мог, что в обычной одежде монахиня окажется такой красавицей.
— Я — у меня комната — наверху — мы можем…
— Да? — спросила она, подталкивая его к лифтам.
Когда двери лифта уже закрывались, Тут-Анх-Амон прокричал им вслед:
— Орешки, орешки, хочу орешков!
В номере девушка скинула туфли и прилегла на постель. Фредрик пометался по комнате, налил в стаканы вино и воду, а затем уселся от греха подальше на стул у окна.
— Может, ты — как ты думаешь — расскажешь, так ты сказала, я имею в виду, что ты чего-то боишься? — Он взял себя в руки и смог завершить предложение, сфокусировав взгляд на ее туфле.
— Постарайся рассказать все с самого начала. Чего ты боишься, почему ты решила поговорить именно со мной, что ты хочешь, чтобы я сделал, и откуда ты вообще знаешь обо мне?
— Мне кажется, я знала тебя всю жизнь, Фредрик. В госпитале, когда ты лежал и был на краю могилы, я сидела у твоей постели и молилась, ты был так красив, и я знала, что ты вернешься ко мне.
— Ага. Понятно. Ну, сейчас мы встретились. И ты совершенно спокойно относишься к тому, что я жив. Мне хотелось бы, чтобы ты рассказала, чего ты боишься и почему не хочешь возвращаться в госпиталь. — Его затягивал омут ее глаз.
Тут девушку прорвало, и она взахлеб принялась рассказывать о настроении в госпитале, о склоняющихся по комнатам, как зомби, наркоманах, об отчужденности доктора Эрвинга, его тщательных, почти бессердечных анализах состояниях больных, о старых монахинях, живущих в собственном безумном мире; она рассказала, что в госпитале было плохо с деньгами, но что доктор Эрвинг только смеялся над этими проблемами, окружая себя атмосферой цинизма, что она чувствовала, что происходит что-то страшное, но не знала, что именно, что она слышала часть разговора между господином Эдвардсом, его супругой и доктором Эрвингом, что-то о суеверии и старых фараонах, что доктор Эрвинг страшно разозлился, когда Том Харкин, один из самых опекаемых наркоманов, сбежал из госпиталя и разбил себе голову в Каирском музее, убегая от служителя; доктор пришел в бешенство, но совершенно не понятно, почему, ведь его никогда не интересовала судьба сбежавших пациентов; но больше всего Мариэтту испугала записка, оставленная господином Эдвардсом на столе Эрвинга.
