Елена Михалкова - Восемь бусин на тонкой ниточке
Изнутри дохнуло влажным жаром. Маша нырнула в крохотное, сильно натопленное помещение, где ей пришлось согнуться вдвое, и сразу увидела – женщина лежит на полу без сознания.
На одну секунду Маша остолбенела, разглядывая узкий белый след от купальника на загорелой коже. Ева? Откуда она здесь?!
Присела, пощупала пульс на шее. Кажется, есть… Жива!
Маша выскочила из бани и закричала во весь голос:
– Сюда-а! По-мо-ги-те!
Тишина. Но в следующую секунду Тявка отозвалась громким лаем и помчалась к дому.
Успенская снова бросилась внутрь. Схватив лежащую женщину за руки, она попыталась волоком вытащить ее из бани. Но ничего не получилось. Пот заливал глаза, влажные запястья Евы выскальзывали из ладоней. Маша подхватила ее под мышки, но сдвинула всего на шаг.
«Слишком… тяжело…»
Мысли начали путаться. На Машу внезапно навалились оцепенение и сонливость. И бессилие. Она – бессильна. Ева слишком тяжелая, ничего не получится.
На подгибающихся ногах Успенская выбралась из бани, распахнув настежь обе двери. Краешком сознания она отметила, что Тявка опять пропала.
– Ничего… – пробормотала Маша, – справимся сами.
Вдохнув свежий ночной воздух, от которого в голове немного прояснилось, она вернулась в баню и снова поволокла Еву за собой. Господи, кто бы мог подумать, что эта женщина такая тяжелая! Она словно скользкая рыба, которую можно вытащить только сетью.
И как же здесь жарко… Душно, не хватает воздуха! Лоб сдавило раскаленным обручем, в висках стучит.
Маша вытерла пот со лба, борясь с искушением закрыть глаза и лечь рядом с Евой на мокрый дощатый пол. В углу за печкой промелькнул чей-то силуэт, на стене заиграли рыжие отблески.
– Милая, выходи отсюда, – тихо, словно издалека, шепнула Зоя. – Спасайся. Одной тебе не справиться.
Ничего не соображая, Маша выпустила тело Евы и попятилась. Да… Нужно выбираться… Сейчас она выйдет… вот-вот…
Сзади ее схватили за плечи и сильно встряхнули.
– Они здесь, обе! – заорал кто-то у нее над ухом.
Борис Ярошкевич. Он вытолкал ее из бани, и Маша без сил свалилась в мокрую траву. Мимо кто-то бежал, кричал, звал на помощь, кажется, трогал и переворачивал ее. Она что-то ответила невпопад, и ее оставили в покое.
Понемногу свежий воздух сделал свое дело – Маша пришла в сознание. В нескольких шагах от нее столпились все родственники, обступив что-то, лежащее на земле.
– Сейчас ее будет рвать! – послышался Нютин голос. – Разойдитесь, быстро!
«Значит, Ева жива! – облегченно выдохнула Маша. – Слава богу, успели».
Глава 7
ЕваЕву Лучко одноклассники дразнили уродиной. Учителя сочувствовали некрасивой девочке: глазки маленькие, припухшие, скулы такие высокие, как будто наплывают на глаза, нос уточкой, а губы раздуты, словно бедняжку искусали осы. Да еще соломенные волосы торчат непослушной паклей, выбиваясь из любой косички.
Красивыми считались девочки с большими карими глазами, высоким лбом и удлиненным личиком. У таких девочек длинные темные волосы заплетены «корзинкой» вокруг головы. Вот, например, у Марины Воробьяновой, которую так любят учителя. А у Евы сорочье гнездо, как его ни причесывай.
И еще мама, когда девочка пожаловалась ей, отругала: «Внешность – не главное! Надо быть порядочной, умной, доброй. А про лицо тебе еще рано думать».
Но как же не думать? Ева много слышала о своей некрасивости. «Вон страшилище идет!» – издевался Васька Рубцов. А сам был маленький, рыжий, с большущим носом и гигантскими ушами, одно из которых к тому же оттопыривалось больше другого.
Ева давно заметила, что больше всего дразнят ее те, кто сам боится насмешек. Красота снисходительна к уродству. А вот уродство безжалостно и к красоте, и к такому же уродству.
Если бы Ева была веселой, общительной девочкой, может быть, у нее бы и появились друзья. Но от насмешек она замкнулась в себе, разговаривала высокомерно, скрывая стеснительность. Сутулилась на задней парте, а выходя к доске, всегда ожидала насмешек в спину.
– Китаеза, китаеза!
– Рубцов! – одергивала учительница.
Но в ее глазах за напускной строгостью Ева читала насмешку. Наверное, Марии Яковлевне она тоже казалась «китаезой» с узкими глазками. Стоять здесь, под этими взглядами было пыткой. Ей хотелось взмолиться: «Отпустите, отпустите, пожалуйста!»
И девочка сбивчиво, неловко отвечала, страстно желая только одного: вернуться на свое место, скрыться на задней парте, чтобы видеть только спины. Она не могла собраться с мыслями, когда на нее смотрел целый класс – тридцать лиц, изучающих мельчайшую ее черточку, замечающих малейший недостаток. Каждый ответ превращался в мучение, и Ева ненавидела и одноклассников, и учительницу, и саму себя. Почему язык не повинуется ей? Почему она не может взять себя в руки?
Она скатилась бы на двойки, если бы не письменные работы. Они спасали ее. Учителя не сомневались, что Лучко списывает, хотя Ева ни разу за все школьные годы не воспользовалась шпаргалкой. У нее была отличная цепкая память.
В шестнадцать лет мать отправила ее в пионерский лагерь. Ева первый раз в жизни ехала куда-то одна. В автобусе, куда набилось полсотни подростков, она сразу юркнула на любимое место – в самый конец салона – и прижалась к окну. Спины, спины, спины покачивались перед Евой. Спины пели, шутили, смеялись.
Наискосок от Евы возвышалась узкая костлявая девичья спина с выпиравшими лопатками. Над спиной был затылок, на котором вверх-вниз в такт покачиваниям автобуса подскакивал небрежный пучок. Дужки очков плотно обхватывали уши.
«Такая же уродина, как и я, – отстраненно думала Ева, глядя на эти уши. – Ее будут дразнить очкариком. Может быть, мы даже подружимся. Интересно, если две уродины ходят вместе, они кажутся более страшными, чем по одиночке? Или менее? Наверное, более…»
– Смотрите, смотрите – мост! – крикнул кто-то.
Все обернулись, словно никогда не видели моста, очкастая девочка тоже. И Ева, рассматривавшая выпиравшие лопатки, уперлась взглядом в ее лицо.
Это было чистое, будто умытое росой лицо с неправильными мелкими чертами. Но все неправильности вместе, складываясь в одно целое, образовывали удивительную переменчивую красоту. И в следующий миг уже казалось, что девушка красива: глубокие серые глаза, мохнатые брови, сходящиеся близко на переносице, широкий нос с подрагивающими крыльями… Но самым главным была уверенность, которую излучала обладательница очков.
Ева, не отрывая глаз, смотрела, как она встает, идет по салону, спрашивает что-то у водителя, возвращается назад, смеясь… Откидывает черную вьющуюся прядь. И все это очень естественно, без капли стеснения.
«Она считает себя красивой», – поняла Ева.
Мост давно скрылся, а она сидела, ошеломленная тем, что ей открылось. Объективно девушка с выпирающими лопатками была непривлекательной. Субъективно она была красавицей.
Никогда еще Ева не испытывала подобного потрясения. Она видела, какими глазами смотрят на очкастую девицу мальчишки, как они неловко пробуют заигрывать с ней. Она им нравилась!
До лагеря оставалось ехать час. За этот час Ева Лучко проделала над собой колоссальную работу: заставила себя притвориться тем, кем не являлась.
«Меня здесь никто не знает, – сказала она себе. – Никто не слышал, что я уродина. Главное – не дать им возможности это понять. Если эта очкастая дылда считает себя красоткой, я тоже смогу».
Ева торопливо распустила волосы, взбила челку. Выпрямила спину, заставила себя опустить и расслабить плечи. Подумав немного, достала из сумки помаду и накрасилась, глядя в размытое оконное отражение.
Когда автобус подъехал к корпусу, она легко спрыгнула со ступенек и осмотрелась вокруг с независимым видом. Подошла к группе девочек, среди которых стояла та, очкастая, и улыбнулась им:
– Привет! Не знаете, куда нас расселяют – в первый или второй?..
С лагеря началась ее новая жизнь. Замкнутой, надменной Еве пришлось ломать и перестраивать себя. Она начинала каждое утро с того, что подходила к зеркалу и заставляла ту, зеркальную девочку поверить, что ее лицо действительно привлекательно. Ева насильно воспитывала любовь к себе. Никогда ни одно действие в ее жизни не давалось девочке с таким трудом.
«У тебя прекрасные серые глаза, умный взгляд», – говорила она отражению.
«У тебя губы, которые хочется целовать».
«У тебя нежная кожа, белая-белая, как лепесток белого шиповника».
«И волосы пшеничного оттенка».
Она не выходила из своей комнаты до тех пор, пока ей не удавалось схватить состояние восхищения собой. И несла себя в этом состоянии, как подарок.
Утреннего запаса самовнушения хватало ненадолго. Тогда Ева снова пряталась в своей комнате, приникала к зеркалу и сжимала зубы, ненавидя свое лицо и принуждая себя его любить.
Она вспомнила старую формулу, вычитанную где-то: «Говорите о себе только хорошее: источник забудется, информация останется». И сделала ее своим девизом. Но Ева отлично понимала, что хвастовство не пойдет ей на пользу. Кто-нибудь задастся вопросом: «А правда ли все то, что рассказывает о себе Ева Лучко?» Сомнение разнесется по лагерю, как споры грибка, и никто не станет верить Еве.
