Розамунд Лаптон - Разгадай мою смерть
Я справилась с картинами Эмилио и начала упаковывать одну из твоих работ, не глядя на яркие оттенки и вспоминая безудержный восторг, с которым ты, четырехлетняя девчушка, сжимала крохотными пальчиками целлофановые пузырьки: «Хлоп!»
Вошедшая в комнату мама оглядела груду картин.
— Ну и куда, скажи на милость, она собиралась девать это добро?
— Кажется, совет колледжа просил предоставить картины для выставки, которая состоится через три недели. У Тесс будет специальная экспозиция.
Мне позвонили из колледжа несколько дней назад, и я охотно дала согласие.
— А платить они, конечно, не собираются? — поджала губы мама. — Я имела в виду, ради чего вообще Тесс рисовала свои картинки?
— Мечтала быть мастером кисти.
— В смысле оформителем? — изумилась мама.
— Нет, теперь так называют художников.
— Сейчас модно так говорить, — объяснила ты, подшучивая над моим устаревшим лексиконом. — Поп-звезды у нас теперь «мастера сцены», прежние художники — «мастера кисти», а бывшие маляры — «оформители».
— Рисование картинок с утра до ночи — занятие для детского сада, — продолжала мама. — Я не возражала, когда Тесс заявила, что будет сдавать экзамен по рисованию. Наоборот, подумала, что ей не помешает немного отвлечься от серьезных предметов. Но называть это продолжением образования нелепо!
— Она развивала свой талант.
Понимаю, прозвучало слабовато.
— Сплошной инфантилизм! — отрезала мама. — Она растеряла все свои знания.
Мама очень злилась на тебя за то, что ты умерла.
Опасаясь скандала, я пока не говорила ей о том, что Ксавье похоронят вместе с тобой, но откладывать дальше было нельзя.
— Мам, знаешь, Тесс наверняка захотела бы, чтобы Ксавье…
— Ксавье?
— Ее малыш, чтобы он…
— Она дала ребенку второе имя Лео?
Для мамы это стало шоком. Прости.
Она вернулась в гостиную и принялась засовывать твою одежду в черный мешок для мусора.
— Мамочка, Тесс не понравилось бы, что вещи просто выбросили на помойку. Она сдавала все на утилизацию.
— Эти тряпки никому не подойдут.
— Она упоминала пункт приема ветоши… — заикнулась я, но мама уже отвернулась и выдвинула нижний ящик твоего шкафа.
Достав из тонкого бумажного пакета крошечный кашемировый жилет на пуговках, она обернулась ко мне и растроганно произнесла:
— Какая прелесть…
Я помню, как сама изумилась, обнаружив в твоей убогой квартире такие дорогие и качественные детские одежки.
— Откуда они у нее? — вопросила мама.
— Не знаю. Эмиас сказал лишь, что Тесс устроила себе шопинг.
— На какие деньги? Неужели отец ребенка раскошелился?
Я собралась с духом; мама имела право знать.
— Он женат.
— Мне это известно.
Очевидно, мама заметила мое смущение — в ее голосе появилась сухость.
— Ты спрашивала, не намерена ли я нарисовать на крышке гроба букву «А». Поскольку наша Тесс не замужем, «алая буква», символ адюльтера, может означать только одно: отец ребенка женат.
Мои брови удивленно поползли вверх, а мама произнесла еще жестче:
— Полагала, я не знаю, откуда это[7]?
— Прости. Я поступила жестоко.
— Вы, мои девочки, почему-то считали, что, получив аттестаты, оставили свою мать далеко позади и все, на что я способна, — это обдумывать меню скучного званого ужина.
— Просто я никогда не видела тебя с книгой в руках.
Мама все еще держала крохотную жилетку Ксавье и безотчетно поглаживала ее пальцами.
— Раньше я много читала. Ваш отец хотел спать, но я не выключала ночник. Он злился, а я не могла остановиться, читала запоем. Потом Лео стало хуже, и у меня больше не было времени на чтение. Да и вообще я поняла, что в книгах пишут всякий вздор и чепуху. Кому интересна чужая история любви или описание заката на десяти страницах?
Она отложила жилетку и вновь принялась запихивать твою одежду в мешок вместе с вешалками, так что крючки прорывали тонкий черный пластик. Глядя на ее неуклюжие движения, исполненные боли, я вспомнила нашу школьную печь для обжига и противень с мягкими глиняными горшочками, который мы в нее задвигали. В печи глина затвердевала, и горшочки, вылепленные с дефектами, трескались и рассыпались на куски. Твой уход из жизни подкосил маму, скривил главную ось, и, наблюдая, как она завязывает узлом верхнюю часть мешка, я понимала: в момент, когда она осознает твою смерть, горе станет для нее той самой печью, что разобьет горшочек — жизнь — на куски.
Через час я отвезла маму на вокзал. Вернувшись домой, достала твою одежду из беспорядочно набитых мешков и убрала в шкаф, поставила обратно на каминную полку часы. Даже твои туалетные принадлежности остались на прежнем месте в ванной комнате, тогда как свои я держала в косметичке на стуле. Кто знает, может, поэтому я и жила в твоей квартире все это время, чтобы не выбрасывать твои вещи.
Я закончила упаковывать картины. Поскольку они предназначались для выставки, мне не было тяжело на душе. Наконец остались четыре последние работы. Толстый слой гуаши запечатлел твои кошмары: мужчина в маске склоняется над женщиной, чей окровавленный, порванный рот разверст в безмолвном крике. Только сейчас я догадалась, что белый овал у нее на руках — единственное светлое пятно в буром мраке — ребенок. Я также поняла, что ты писала эти картины, находясь под влиянием фенциклидина, что это визуальная запись твоего пребывания в аду. Я заметила потеки краски — следы моих слез, которые я роняла, впервые увидев этот ужас. В тот раз я могла лишь молча плакать, но теперь, когда я убедилась, что кто-то умышленно подвергал тебя мучительным пыткам, мои слезы высохли, затвердели и превратились в ненависть. Я поклялась найти убийцу.
В кабинете жарко натоплено, а солнечные лучи, льющиеся в окно, нагревают воздух еще больше, отчего меня клонит в сон. Я допиваю свой кофе и стараюсь встряхнуться.
— Вы поехали на квартиру к Саймону? — задает очередной вопрос мистер Райт.
Видимо, он сверяет мои слова с показаниями других свидетелей на предмет хронологии.
— Да.
— Поговорить о наркотиках?
— Да.
Я нажала на кнопку звонка. Дверь открыла уборщица, я уверенно вошла в квартиру. Как и в прошлый раз, меня поразила окружающая роскошь. Пожив некоторое время у тебя, я стала меньше зацикливаться на материальных благах. Саймон сидел на кухне, ел хлопья с молоком. При виде меня он сперва растерялся, а затем явно впал в раздражение. На его детском личике темнела щетина, но я решила, что небритость, как и пирсинг, просто способ выделиться.
— Это ты дал Тесс деньги на детскую одежду? — напрямик спросила я. Вопрос пришел мне в голову уже после того, как я переступила порог квартиры, однако пришелся к месту.
— Кто позволил тебе вламываться ко мне в дом?
— Дверь была открыта. Мне нужно еще кое о чем тебя спросить.
— Я не давал ей денег. Предлагал как-то раньше, но она не взяла. — Обиженный тон Саймона убедил меня в правдивости его ответа.
— Знаешь, кто мог дать эти деньги?
— Понятия не имею.
— В тот день в парке Тесс выглядела сонной?
— О Господи, при чем тут это?
— Просто хочу знать, не выглядела ли она сонной во время вашей встречи.
— Нет. Наоборот, дерганая была.
Значит, убийца заставил тебя принять снотворное позже, после ухода Саймона.
— Тебе не показалось, что у Тесс галлюцинации?
— Я думал, ты не согласна с диагнозом «послеродовой психоз».
— Галлюцинации были?
— Если не считать того, что ей мерещился несуществующий человек в кустах? — с отвратительной издевкой проговорил Саймон.
Я промолчала.
— Нет, за исключением этого, никаких отклонений я не заметил.
— В крови Тесс обнаружили снотворное и фенциклидин. Его еще называют «ангельская пыль» и…
— Нет, — решительно перебил Саймон. — Насчет наркотиков Тесс была упертая как ослица.
— А ты ими балуешься, да?
— И что с того?
— А то, что ты мог угостить ее чем-нибудь таким, чтобы она повеселела. Предложил выпить, а сам подмешал в стакан кое-что «волшебное», так?
— Я ничего не подмешивал в стакан и не давал Тесс денег. И вообще лучше уходи подобру-поздорову.
Саймон копировал другого, более властного человека — возможно, собственного отца.
Я вышла в коридор и мимоходом заметила через открытую дверь спальни твое фото на стене. Тебя сняли со спины, с рассыпанными по плечам волосами. Я вошла в комнату. Спальня явно принадлежала Саймону: одежда аккуратно сложена, пиджаки развешаны на деревянных плечиках, кругом идеальная чистота.
Вдоль одной из стен тянулась огромная надпись, выполненная безупречным каллиграфическим почерком: «Баллада о женском первоначале». Под ней — твои фото, десятки снимков, прикрепленных к стене мягким клеем. Все они запечатлели твою спину.
