Евгений Сухов - Бандитская губерния
«Но она же еще не спит, — не согласился он. — Я видел в ее окнах свет».
Я знал, что хозяйка ложится поздно. И мы пошли наверх, на второй этаж. Я постучался в дверь. Хозяйка подошла к двери и спросила, кто это.
«Это Ефимка», — ответил я.
Она открыла дверь, и тут дядька оттолкнул меня и вошел в прихожую.
«Вам чего надо?» — возмутилась хозяйка.
«А вот чего», — ответил дядька и стал душить ее.
Я этого не ожидал и прямо застыл на месте. Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И в голове пусто стало, будто обухом по ней шибанули… А дядька, — Ефимка с каким-то отчаянием взглянул на Воловцова, словно ища у него защиты, — зажал ей рот и нос ладонями и душит, душит… А когда я в себя пришел, она уже оседать стала…
Дворник замолчал, верно, вспоминая ужасные картины преступления. Тело его дрожало, на лбу и верхней губе появились бисерины пота.
— Вы успокойтесь, — мягко произнес Иван Федорович. — Чего уж теперь-то… Теперь делу не поможешь…
— Да, не поможешь, — повторил за Воловцовым Ефимка. — Значит, когда я в чувство пришел, дядька мне и говорит: ну, все-де, теперь ты соучастник. Теперь, если кому расскажешь, что здесь было, или в полицию заявишь, вместе со мною на каторгу пойдешь… Меня снова словно обухом по голове. Испугался я. Боюсь идти на каторгу, сгину я там… — дворник снова посмотрел на Воловцова, ища сочувствия. Но Иван Федорович выглядел непроницаемым и сказал единственное:
— Дальше…
— А дальше он потащил хозяйку в ее покои и положил около стола, а мне велел поправить коврик. И я поправил, — медленно продолжил рассказывать Ефимка. — Потом он достал из нутряного кармана кожуха бутылку и стал поливать из нее на хозяйку. Сильно запахло керосином. Он опрокинул керосиновую лампу, что стояла на столе, положил рядом бутылку и сказал мне:
«Это всего лишь несчастный случай, ты понял?»
«Понял», — ответил я.
Дядька пошел за ширму и выдвинул из-под постели сундук. Открыл его, достал шкатулку и вернулся радостный. В руках он держал какие-то листы. Были еще часы. А денег было не так много.
«А зачем тебе эти бумаги?» — спросил я.
«Ты дурак, — сказал он. — Это процентные бумаги. На них купоны, а это и есть деньги…»
У хозяйки, когда дядька тащил ее из передней, задралась юбка. Я наклонился поправить ее и увидел, что она дышит. Я обрадовался и сказал об этом дядьке. Но он радоваться не стал. А потом она открыла глаза, и тогда дядька взял керосиновую лампу и стал выливать из нее керосин прямо на лицо хозяйке. Сделать она ничего не могла, даже говорить не могла, только прикрыла глаза рукою. Тут дядька сделал ужасное. Он зажег спичку и бросил ее на хозяйку. Она сразу загорелась. Я хотел закричать, но не смог. Так и стоял над хозяйкой, покуда дядька не положил все в шкатулку, взял ее под мышку, а меня потащил вон из комнаты.
«Запомни, теперь мы соучастники убийства и ограбления, — повторил он. — Скажешь кому, и тебе крышка…»
Потом он закрыл дверь в покои хозяйки. У него получилось как-то, что крючок сам упал в петлю и запер дверь изнутри.
«Видишь, — сказал дядька, — дверь комнаты заперта изнутри. Теперь все подумают, что с твоей хозяйкой произошел несчастный случай или что она сама наложила на себя руки…»
Он захлопнул входную дверь, и мы тихонько спустились в коридор. Тут дядька попрощался со мной и предупредил, чтобы раньше чем через две недели я за своей долей не приходил. Я сказал, что мне ничего не надо, но он лишь посмеялся. И ушел… — Ефимка поднял глаза на Ивана Федоровича. — Это все. Я честно хотел сознаться… Но я не хочу на каторгу…
Какое-то время оба следователя молчали.
— Вы меня щас заарестуете? — спросил Ефимка дрожащим голосом.
— Мы вынуждены это сделать, — не сразу ответил Песков.
— А потом что, меня на каторгу поведут? — На дворнике уже не было лица.
— Сначала будет суд, — объяснил Песков. — Возможно, из соучастника преступления вы будете переквалифицированы в свидетели. Или присяжные заседатели признают вас невиновным, и тогда каторга вам не грозит, — добавил он. — В любом случае вы должны честно отвечать на все вопросы и быть предельно искренним…
— Ну, прямо как сейчас перед нами, — не удержался вставить словечко Иван Федорович, причем не без иронии. Ефимка искоса взглянул на него, и Воловцов, все время наблюдавший за дворником, успел поймать его взгляд. К своему изумлению, он прочел в этом взгляде неприкрытую лютую ненависть. «Ну, вот ты и раскрылся», — не то обрадовался, не то опечалился Иван Федорович. Не хотелось думать, что этот парень к своим девятнадцати годам уже законченный негодяй…
Полицейские, что обыскивали дворницкую комнатку, увезли Ефимку в околоточный участок, где имелись арестантские камеры и где вот уже несколько дней сидел Иван Калмыков. А два следователя вышли из полутемного закута на воздух и решили обменяться мнениями. Песков, не видевший последнего взгляда Ефимки, был склонен к тому, чтобы считать его жертвой обстоятельств, недалекого ума и пагубного влияния дяди, обманным путем вовлекшего дворника в соучастие в ужасном преступлении.
Иван Федорович, напротив, видел в Ефимке заводчика всего этого гнусного преступления, вовлекшего в него своего двоюродного или троюродного дядю (Иван Федорович так и не смог точно в этом разобраться).
Они даже малость поспорили, кто главный в деле убиения Кокошиной и похищении денег, часов и процентных бумаг.
— Ну, ты же видел и слышал, Виталий Викторович, что дворник ни разу не назвал Кокошину ни по имени-отчеству, ни по фамилии, — заметил титулярному советнику Воловцов. — Все «хозяйка» да «хозяйка». Именно убийцам сложно бывает называть свои жертвы по имени. А так — вроде просто безликий человек, не вызывающий никакого сожаления и участия…
— Да это нормальное обращение подчиненного к глубоко почитаемому начальнику, — вполне резонно парировал Песков.
— А его поведение в церкви при отпевании Кокошиной? — привел новый аргумент Иван Федорович. — Он ведь даже не подошел проститься со своей, так сказать, глубоко почитаемой «хозяйкой»!
— Ну, это, Иван Федорович, далеко еще не доказательство, что Ефимка — ее убийца, — возразил Песков и на вторую реплику Воловцова.
Одним словом, теперь многое зависело от того, как поведет себя на допросе отставной солдат Иван Ерофеич Калмыков…
— Что? Что-о-о?! — мгновенно взбесился Калмыков. — Он сказал, что я заводчик всего дела?
— Именно так и сказал, — кивнул Песков.
— Не может быть! — Отставной солдат был напрочь выбит из колеи и совершенно растерян.
— Может, — быстро вставил словечко Иван Федорович, снова напросившийся присутствовать на допросе.
— Я вам не верю. — Иван Калмыков затравленно глянул сначала на Пескова, а затем перевел взгляд на Воловцова. — Это все ваши следовательские приемы, мать вашу растак!
— Вовсе нет, — ответил Песков, ничуть не смутившись последней фразой арестованного.
— А чем докажете?
— Я могу показать вам письменные показания Ефима Афанасьевича, — спокойно сказал Виталий Викторович. — Читать-то умеете?
— Не хуже вашего, — огрызнулся Калмыков.
Принесли протокол допроса, подписанный Ефимкой, показали отставному солдату, не давая ему в руки. Тот подслеповато прищурился и начал читать, шевеля губами и, похоже, по слогам. С грамотностью он был явно не в ладах. Как же он тогда мог разобраться в процентных бумагах, коли едва различал написанное крупным почерком судебного следователя Пескова?
— Убедились? — спросил отставного солдата Песков, убирая протокол допроса Ефимки, когда Калмыков прочитал более половины. — Так кто из нас тут врет: вы или мы?
— Он, — указал пальцем на карман, в который следователь спрятал протокол, Калмыков.
— Он — это кто? — задал уточняющий вопрос Иван Федорович.
— Ефимка… — снова затравленно посмотрел на Воловцова отставной солдат. — Он врет! Он все придумал, я даже и представить себе не мог, что все так обернется…
— Тогда вы расскажите нам, как было, — спокойно и наставительно произнес Песков. — Честно и без утайки. Теперь, сами понимаете, отпираться — только срок себе этим накручивать…
— Я расскажу, все расскажу… — Калмыкова даже бросило в дрожь от нетерпения. — Все, как было…
— Слушаем вас. Только по порядку и с самого начала…
— Он, Ефимка то есть, как-то пришел ко мне в гости, — начал Калмыков, поглядывая то на Пескова, то на Воловцова. — Было это две недели назад. Он принес водки и закуски, и я удивился, с чего это вдруг, ведь в те разы, когда он приходил ко мне — а приходил он редко, в год раза два-три, не больше, — он ничего с собой не приносил. А он мне заявляет:
«Разговор есть».
Мне бы, дураку, сразу насторожиться: этот парень никогда просто так ничего не делал, а тут, ни с того ни с сего, глядь — и на угощение расщедрился. Но мы всегда только задним умом крепки. Ну, выпили мы, закусили. Честь по чести. Тут он и говорит: «Мне, дескать, помощь твоя требуется в одном деле».
