Юлия Винер - Красный Адамант

Но что она с добротой своей учудила, этого я никак не предвидел.

Лежу, жду чего-нибудь. В больнице, когда не спишь и не процедуры, всегда чего-нибудь ждешь.

Поскольку я у двери, мне слышно, что происходит в коридоре. Слышу, из соседней палаты вышло несколько человек народу, остановились в коридоре, спорят на медицинские темы. Обход. Сейчас увижу врачишку моего дорогого, похвастаюсь ему, как я быстро выздоравливаю — и садился, и мылся, и болит не так уж.

Заглядывает к нам в палату какой-то в кипе, ищет глазами кого-то. Ясно, что не к арабчонку, зову соседа, это, мол, не к тебе? А сосед все под простыней накрытый лежит, пока выпутался, пришли врачи и оттеснили кипастого посетителя обратно в коридор. Арабскую хамулу тоже в коридор попросили, и какая досада, нету с врачами моего доктора Сегева, а есть зато усатый Джордж. Белых халатов целая толпа, это они студентов привели с собой на нас обучаться, среди них даже один китаец.

Когда до меня дошли, я сразу спросил про доктора Сегева, но мне сестра говорит, тихо, тебя сам профессор будет осматривать.

Этот профессор мне даже в лицо не глянул, осматривал меня, будто перед ним бревно какое-то лежит, в котором только один сучок представляет интерес, то есть моя нога. Осматривает, щупает и все время говорит, говорит, объясняет, какой я интересный случай в связи с имеющимся заболеванием и какие мне грозят осложнения, не знает, что я по медицине почти все понимаю. Я осложнений не ожидаю после такой замечательной операции, но вижу в какой-то момент, что он кивает с одобрением в сторону усатого Джорджа. Нет, говорю, это не он, а доктор Сегев, а он наоборот, он хотел меня выписать, и хочу все им объяснить, но они уже пошли дальше. Только медсестрица, грымза эта крашеная, накрыла меня и говорит: лежи спокойно, отдыхай, вон к тебе сейчас твой брат придет.

Да еще стажер-китаец — увидел мою перекошенную физиономию, остановился, хихикнул и говорит на ломаном иврите:

— Плохо чувствуешь, а? Больно, хи-хи?

— Вали, — говорю, — отсюда, фря китайская! — по-русски, естественно.

Он опять хихикнул, поклонился мне и отвалил.

Брат? Какой еще брат? Нету у меня братьев и не было никогда.

В палату потянулась снова арабская компания, а за ними тот кипастый, что раньше заглядывал.

Вошел, стоит и водит глазами с меня на соседа и обратно. Сосед на него не реагирует. Хорошего роста, с меня примерно, и в моем возрасте, пиджак, как у них положено, несмотря на жару, из-под пиджака веревочки эти ихние слегка свисают, а в руках у него…

А в руках у него авоська!

И авоську эту я узнаю! Я прекрасно знаю эту авоську!

Здесь таких вообще нет, а эта особенно, я ее лично сплел для Татьяны из скрученных зеленых и красных лоскутов.

А он стоит, переминается и смотрит прямо на меня

— Вы, — говорит, — Михаэль?

— Я, — говорю.

И начинаю уже догадываться, кто это такой.

Догадываюсь и сам себе не верю. Невозможно поверить, что она мне такое устроила.

Подходит и говорит:

— Я вам тут принес к обеду…

И ставит осторожно авоську у меня в ногах. И стоит, смотрит на меня сверху вниз. А я на него, снизу вверх. И такую неловкость чувствую, что не передать. Однако виду не подаю, спрашиваю более-менее спокойно:

— А вы, простите, кто?

— Я, — говорит, — Йехезкель. Я… меня Татьяна просила вам отнести… Тут суп грибной, она сказала, вы любите… И печенка куриная, не знаю, как вам понравится, я остро готовлю, но она сказала, вы любите… А как вы себя чувствуете?

Как я себя чувствую, это лучше не спрашивать. Лежу перед ним распластанный, и он на меня сверху вниз может смотреть! Мало того, что она его ко мне послала, она его еще и стряпать для меня заставила! И я теперь должен ему говорить спасибо! Когда, по чести рассуждая, надо было бы ему врезать как следует, чтоб чужих жен не сманивал, и еще религиозный.

— Спасибо, — говорю, — но зачем же вы беспокоились. Мне ничего не нужно, здесь кормят сносно.

Он улыбнулся, и не могу отрицать — улыбка симпатичная.

— Ну, какое там сносно. Вам сейчас необходимо хорошо питаться, а она к обеду никак не успевала. Она к вам после дежурства забежит, примерно через час-полтора.

— Я знаю.

Ну, и все, и больше сказать нечего. Но он не уходит. Развязывает авоську, достает банки с едой и спрашивает:

— Подать вам, будете сейчас кушать?

А уже, я слышу, в коридоре гремит обеденная тележка, здесь обед рано начинается, но до нашей палаты когда еще очередь дойдет.

— Да нет, — говорю, — спасибо, я еще не голодный.

— А то покушайте, пока горячее, я завернул в газету для тепла. И сметаны принес к супу, она велела…

— Нет, я вообще-то устал немного… Хочу подремать, пока обед принесут.

Он голову наклонил, завертывает обратно банки в газету, а у самого руки дрожат. Тоже нервничает.

Я глаза прикрыл, но не совсем и рассматриваю моего конкурента. И вижу, что не случайно на него подумали, что брат. Похож, так что даже удивительно. Только бороду убрать, и волосом темнее, и глаза черные, а у меня серые. Ну, и фигура, ясно, попрямее, хотя сложение похоже — плечи широкие, и брюхо не висит.

Смотрю на него и думаю: и стоило тебе, Татьяна, шило на мыло менять. Чем он меня лучше? И не моложе, и не интереснее, и по-русски не говорит, и религиозный. Правда, здоровый и прямой. Неужели из-за этого? Как-то ей такое даже не подходит. Да еще гиюр ей понадобился!

Положим, гиюр и я бы позволил, если так уж приспичило. Хотя кашерность эта, две раковины, раздельный холодильник… Еще посмотреть, какой и он-то религиозный — одна только кипа да веревочки, даже без пейсов, или, может, маленькие за уши заложены, и не заметно. И сметаны мне принес вместе с печенкой! Ничего себе кашрут. Она велела! Подкаблучник настоящий.

Принесли мне больничный суп, куриный как бы бульон с овощами. Откинули от тумбочки доску прямо мне под подбородок, удобно есть в лежачем состоянии.

— А может, — он говорит, — все-таки грибного? Вы же любите. Я бы подогрел.

И так смотрит, даже вроде жалко стало.

— Нет, — говорю, — я лучше еврейского пенициллина похлебаю. Легче для желудка и, говорят, помогает заживлению. А грибного, может, к вечеру.

Обрадовался. Побежал еду в холодильник ставить.

Мне с этим Йехезкелем, а проще говоря Хези, потом много дела пришлось иметь.

И что это за человек оказался — я, стыдно сказать, потом даже удивляться перестал, что Татьяна на него запала. И даже теорию свою насчет доброты слегка пересмотрел. То есть такой доброты человек, каких я нигде не встречал. И главное, в душу не лезет, а просто смотрит на тебя так, словно заранее тебе все твои пакости простил, да еще и посочувствовал. Но про себя. И доброту проявляет не тогда, когда ему хочется, а всегда, у него это идет автоматом. Конечно, он свое добро тоже для собственного удовольствия творит, но в том-то и дело, что для него именно в этом удовольствие, а не в чем другом. И даже на жизнь зарабатывает чем-то таким, где доброта первое дело, травами исцеляет, разговорами, что-то в этом роде. Я во все это шаманство не верю, но кто верит, говорят, очень помогает, и тут, конечно, без доброты вообще ничего не получится.

И я к нему, опять же признаться неловко, сильно привязался. Правда, у меня и выхода не было, так обстоятельства сошлись. Да и он ко мне.

В одном только я оказался прав, что Татьяна непременно несчастненького подцепит. Хотя его и несчастненьким-то назвать язык не поворачивается, разве уж просто несчастливым. Но в жизни ему до Татьяны не очень везло. Да и с Татьяной… но это все потом.

Я думал, он вдовец, но оказалось, что жена у него жива. Жива, но все равно, что и нету, находится в таком заведении, откуда уж и не выйдет никогда. Родила ему троих детей и после каждых родов становилась все хуже и хуже. Долго ее лечили, он не хотел ее никуда отдавать, пока она однажды чуть не задушила младшего сынишку. И тогда отдал, но разводиться не стал, хотя в таких случаях даже по их правилам можно. И много лет жил холостяком, сам растил детей, и к жене чуть не каждый день ездил, и до сих пор ездит, хотя она уже совсем на человека не похожа.

Сам он о прежней своей жизни никогда не говорил, мне Татьяна постепенно рассказала. Там они и познакомились, когда Татьяна в этой психушке нянькой работала, тому будет уж лет семь. Однако тогда ничего у них не было, ни малейшего даже намека, у него дети тогда были подростки, и наши тоже, и я в Татьяне никакого охлаждения к себе не замечал. Только последнее время… И как только я просмотрел? Как раз в последнее-то время чувствовал, но не придал значения, и эту потерю бдительности ставлю себе в большой минус.

Но мало было Йехезкелю такой жены, у него и сын один получился не вполне. Называется аутист, то есть ты с ним говоришь, а он на тебя даже не смотрит. То ли слышит, то ли нет, то ли понимает, то ли нет, но без всякой реакции. Но Хези даже этого аутиста сумел довести до ума и все научил делать за собой, и тот даже рисовать начал. Теперь старшие дети из дома уже ушли, а аутист этот живет с ним и, видно, уж всегда будет.