Жорж Сименон - Он приехал в день поминовения
- Что за слово?
Плантелю Жиль бы не доверился.
- Мари...
И когда собеседник, тщетно роясь в памяти, нахмурил густые брови, пояснил:
- Так звали его мать. Бабен понурился.
- Я должен был догадаться. - И когда дверь уже закрывалась, бросил вдогонку: - Только не торопитесь, месье Жиль.
А Жиль, остановившись на краю тротуара, вглядывался издали в дом тетушки Элуа, где всегда так пахнет чем-то крепким и жарким.
- По-моему, - нерешительно промолвил Ренке, - сюда мне лучше с вами не заходить.
Сойдя с залитого солнцем тротуара, Жиль углубился в полумрак Дворца правосудия. Ренке, не дождавшись ответа, посмотрел на своего нового хозяина и понял, что Мовуазен начисто о нем забыл. Тогда он кинул недобрый взгляд на пропахшую пылью лестницу и, как сторожевой пес, занял позицию на другой стороне улицы.
Жиль быстро добрался до обитой двери на втором этаже и, так как вокруг никого не оказалось, распахнул ее. Дверь заскрипела, затем наступило впечатляющее молчание, и с полдюжины мужчин в черных мантиях повернули головы к вошедшему.
Эта необычная картина навсегда осталась для Жиля олицетворением людского правосудия. Он не отличал присутствия по гражданским делам от уголовного суда. В длинном зале с серыми стенами, где, как в школе, выстроились ряды скамеек, сидели судьи или, на худой конец, судейские чиновники, а перед ними, фамильярно облокотившись на нечто вроде стойки в баре, стояли несколько посторонних. В распахнутое окно - опять-таки словно в школе - врывалось дыхание весны и дальний шум.
Заслышав скрип, все эти люди как бы окаменели в тех позах, в каких они были до прихода Мовуазена: распахнутая дверь и юноша в черном, глядевший на них с порога, казалось, привели их в состояние глубокого шока.
На самом деле ничего подобного не было в помине, и все-таки Жилю показалось, что он помешал тайному совещанию, вроде того, какое порой устраивают школьные учителя, когда остаются одни в опустелом классе и со смехом обсуждают наказания, которым подвергли своих питомцев.
Кстати, в момент, когда за Жилем закрывалась дверь, он расслышал, как один из людей в мантиях спокойно произнес:
- Это Мовуазен-племянник.
Жиль довольно долго бродил по пустым помещениям и пропахшим плесенью коридорам, а когда ему удалось наконец осведомиться, как пройти в кабинет следователя, чиновник, не отрывая глаз от шоколадного батончика, с которого снимал обертку, переспросил:
- Какого?
- Того, что ведет дело Мовуазена.
- Налево, потом опять налево. В самый конец. Там спрашивать уже не потребовалось. В приемной, где вдоль стен тянулись скамейки без спинок, стояли двое мужчин-комиссар полиции и один из инспекторов. Они покуривали и болтали, а когда Мовуазен вошел, смолкли так же, как судьи в присутствии по гражданским делам.
На скамейке, подле двери с матовыми стеклами, Жиль заметил чемоданчик Колетты. Он весь день пребывал в таком напряжении, что самые незначительные подробности приобретали для него исключительное значение, и обыкновенный чемоданчик, словно дожидавшийся своей хозяйки, потряс Жиля сильнее, чем любая патетическая сцена.
Не обращая внимания на полицейских, он подошел к двери и постучался, прежде чем комиссар успел ему помешать. Из кабинета донеслось удивленное:
- Войдите.
Жиль приоткрыл дверь. Первой он заметил Колет-ту, сидевшую на стуле; потом - большой письменный стол и за ним мужчину с рыжими волосами ежиком. Следователь, видимо, предположил, что побеспокоить его мог лишь кто-нибудь из служащих суда или полиции. Увидев вошедшего, он ринулся к нему, словно для того, чтобы помешать святотатству, и вытолкал Жиля в приемную.
- Я никого не принимаю. Вы же видите, я...
И с такой силой захлопнул дверь, что стекло задребезжало и едва не разлетелось на куски. Комиссар с инспектором посмотрели друг на друга, улыбнулись и проводили глазами Жиля, который уселся на одну из скамеек, рядом с падавшим из окна световым пятном.
Прошло несколько минут, потом четверть часа, потом полчаса, и, подобно тому как привыкаешь к темноте, Жиль привык к тишине и стал отчетливей различать нескончаемое бормотание в кабинете следователя.
На отвратительно грязной серой стене к бог весть как попавшей туда божьей коровке подбирался паук, но так неторопливо, что заметить это мог лишь очень внимательный наблюдатель, и у Жиля, не спускавшего глаз со стены, взмокли от напряжения лоб и ладони.
Далекий пароходный гудок, вероятно напомнивший ему, как он прибыл в Ла-Рошель на "Флинте", бросил его в дрожь, а теплое дуновение ветерка разом воскресило перед ним ниёльское кладбище и двух дроздов, гонявшихся в кустах друг за другом.
Жиль ни о чем не думал. Он просто не мог больше думать, потому что сам как бы стал центром вселенной и разучился видеть вещи такими, каковы они в действительности. Разве он, например, заметил час тому назад, что идет по тротуару, проталкиваясь через толпу, которая становится все гуще по мере приближения к универмагу "Единые цены"; разве обратил внимание на цветочницу, девочку лет двенадцати - тринадцати, протянувшую ему мимозы?
Он был сыном влюбленных с улицы Эскаль, сыном одного из Мовуазенов, того длинноволосого юноши, который со скрипичным футляром под мышкой ежедневно ходил из Ниёля в город пешком, сыном Элизы, скитавшейся с любимым человеком по городам Европы, по убогим меблирашкам и дешевым ресторанчикам. Но это еще не все Он - внук той из двух сестер, у которой такое кроткое, наводящее на мысль о Колетте лицо; он также внук каменщика, который на склоне жизни катал тачки к печи для обжига извести.
Он был частицей всего этого, был связан со всем этим прочными нитями и все-таки оставался тем же чужаком, который слез с пропахшего рыбой парохода и в выдровой шапке, с чемоданчиком в руке бродил по набережным.
Все остальные знали друг друга, жили в одном городе, говорили на одном языке, хранили общие воспоминания.
Жерардина Элуа - сестра его матери. Она тоже выросла в звеневшем от музыки доме на улице Эскаль, где Жиль мельком увидел сквозь занавески лишь чье-то незнакомое лицо.
Замуж она вышла не за бродячего музыканта, а за человека, чья семья на протяжении нескольких поколений торговала товарами для флота в доме на улице Дюперре.
Она навсегда осталась в нем. Родила там детей.
Все это произошло, когда Жиль был далеко отсюда и знал Ла-Рошель лишь по отрывочным воспоминаниям родителей. Действительность приняла в его мозгу искаженные формы: он представлял себе этот город чем-то вроде цветной лубочной картинки в теплых и спокойных тонах, считал его приютом мира и порядочности.
Иногда голоса за стеклянной дверью начинали звучать на иной лад: слово брала Колетта. И тогда Жиль украдкой обтирал платком руки, благо полицейские, которым хотелось поболтать на свободе, стояли к нему спиной, облокотившись на открытое окно.
Он проник в тайну сейфа. И не мог отделаться от мысли, что дядя хотел именно этого. Не напоминает ли таинственное слово, которое надо было угадать, тех драконов, что когда-то, в сказочные времена, стерегли пещеры с кладами?
Суровый массивный Мовуазен, ни с кем не общавшийся и презиравший себе подобных, каждую неделю отправлялся в Ниёль, усаживался посреди неприбранной комнаты и смотрел на профиль женщины, чьи черты постепенно стирало время.
Вот что нужно было раскрыть! Важно понять подлинного Мовуазена, а не того неумолимого богача, который каждый день медленно шагал одной и той же дорогой, нигде не задерживаясь, никогда не меняя своего расписания и властно направляя ход событий.
Чего же все-таки добивался дядя?
Неужели того, чтобы молодой человек, почти мальчик, неожиданно стал властен в жизни и смерти других?
Иногда, не в силах больше выносить затянувшееся ожидание, Жиль вскакивал, словно подброшенный пружиной. Однако расхаживать по приемной не решался и, когда удивленные полицейские поворачивались к нему, опять садился на свое место, упираясь ладонями в колени.
Он знает. Он один знает...
Октав Мовуазен - брат его отца, Жерардина Элуа - сестра его матери.
А вот он однажды вечером в полутемном коридоре сжал в объятиях свою тетку Колетту и долго пил жизнь с ее губ.
Это ее, маленькую, беззащитную, держат сейчас за стеклянной дверью. Это из-за нее зазвонил звонок, и комиссар устремился в кабинет.
Что с ней сделают?.. Комиссар вышел в приемную, выразительно глянул на инспектора и скрылся в другом коридоре.
Еще через минуту он возвратился в сопровождении доктора Соваже; плохо выбритый, исхудалый, словно съежившийся в своем мятом костюме, врач выглядел еще более жалким, чем раньше.
Сейчас любовникам с набережной Урсулинок устроят очную ставку.
А Жиль знает... И Жиль - наследник своего дяди, человека, которого обманули этот мужчина и эта женщина!
Комиссар вновь вышел в приемную, вытащил из кармана часы, бросил инспектору:
