Леонид Юзефович - Казароза
— В чайнике кипяток, — ответил Сикорский. — Не остыл еще.
— А ты водичкой разбавь.
— Кипяченой?
— Ну, вареной разбавь.
— Тяй… Тяй, — ныл Сенечка.
Сикорский с виноватой улыбкой развел руками.
— Такая вот, Николай Григорьевич, беда у нас.
— Ты о чем это? — быстро взглянула на него Ольга Глебовна. — Какая беда?
— Беда, чай любит, — вызернулся Сикорский.
Он вдруг стал суетливо охлопывать себя по карманам.
— Тьфу ты! Я же ему гостинец купил!
Наконец была вынута и протянута сыну ярко раскрашенная глиняная свистулька. Тот взял ее коряво сведенными пальцами, все с той же бездушной равномерностью продолжая мотаться из стороны в сторону, и тут же выронил на пол. Сикорский нагнулся, но Свечников опередил его, поднял свистульку и дунул в дымчатый хвостик. Она издала неожиданно нежный переливчатый звук, в котором послышался голос Казарозы. Мальчик перестал качаться. Лицо его разгладилось.
— Птиса? — удивленно сказал он.
Птичка, птичка свистнула. Баиньки велит…
Сенечку напоили, вытерли клеенку, сменили простынку. Ольга Глебовна стала его укладывать. Свечников вернулся в гостиную, и через минуту к нему вышел Сикорский.
— В Германии, — сказал он, — есть санаторий для таких детей. Там умеют их развивать, но это дорогое удовольствие.
Лишь сейчас ясно стало, чего ради он так упорно цепляется за должность председателя правления. Возможно, и с клубной кассой дела обстояли таким образом, что у него имелись причины опасаться неизбежной при смене власти ревизии.
— Ваня! — выглядывая из детской, окликнула мужа Ольга Глебовна. — Прости, забыла тебе сказать. Вчера утром заходила эта ваша рыжая. Ты знаешь, о ком я говорю. Спрашивала тебя.
— Что ей было нужно?
— Просила передать тебе, что она подобрала то, что ты выбросил.
— Хорошо, — кивнул Сикорский. — Не мешай, пожалуйста. Мы заняты.
— Скажи только, что это было?
— Ерунда. Ничего интересного.
— А все-таки? Что это ты такое выбрасываешь, что другие подбирают?
— Я не выбрасывал. То есть выбросил, да, но по ошибке. Можно сказать, я это потерял, а она решила, что выбросил.
Ольга Глебовна пожала плечами, но, видимо, постеснялась выказывать недоумение при госте. Дверь снова закрылась, тогда Свечников достал из кармана взятый у Иды Лазаревны бельгийский «байяр» шестого калибра, и, покачивая его на ладони, спросил:
— Не это ли вы по ошибке выбросили позавчера из окна Стефановского училища?
Глава четырнадцатая
ПЯТНО ПУСТОТЫ
23Они с Надей зарегистрировались в сентябре 1921 года. Тогда же окончательно одряхлевшего Глобуса продали башкирам на мясо, редакционную бричку стал возить норовистый жеребец, чье имя давно выветрилось из памяти.
Потом губерния стала областью, Вагин из курьера губернской газеты превратился в корреспондента областной, а еще лет через десять редактор, к тому времени сменивший бричку на автомобиль, предложил ему написать разгромную статью о клубе «Эсперо», который хотя и растерял большую часть членов, но еще влачил жалкое существование. При этом сделан был намек, что если задание выполнено будет успешно, если всю деятельность клуба за последние пятнадцать лет Вагин представит в должном свете, место завотделом ему обеспечено.
Эсперантистов он с юности на дух не выносил, особенно после того, как его родную Сенную улицу переименовали в улицу Эсперанто. Чего бы, казалось, не написать? А вот не смог. Напрямую, ясное дело, не отказался, но все тянул, медлил и в итоге дождался, что написал другой. Тогда-то и определилось его будущее: вскоре из партийной газеты перевели в комсомольскую, из комсомольской — в газету речного пароходства «Большая Кама», оттуда — в заводскую многотиражку. Надя иной раз поминала ему, из-за чего они с трудом дотягивают от аванса до получки.
Он всегда уповал на случай, но к старости стал замечать, как в его жизни все отчетливее проступает первоначальный замысел, прежде неразличимый. Хаос обретал форму, пустота — смысл. Поступки, казавшиеся необъяснимыми и случайными, оказывались следствием других, вполне объяснимых, просто он не видел этой связи. В мире царил строгий порядок, при котором его, Вагина, место не могло быть занято никем другим, так же как он сам не мог занять ничье чужое, например — место того человека, кто по приказу редактора написал нужную статью о клубе «Эсперо». Десятью годами раньше этот человек по собственной инициативе напечатал почти то же самое, но тогда схлопотал выговор по партийной линии, а теперь стал завотделом. Впрочем, завидовать ему не стоило. Он был арестован, когда улица Эсперанто, бывшая Сенная, получила имя Жданова, и начали сажать всех, связанных с эспер-движением. В том числе тех, кто с ним боролся, потому что эти люди были забрызганы кровью своей жертвы и гордо носили на шее вырванные у поверженного дракона зубы, а о драконе в то время следовало просто забыть, как если бы его никогда не существовало.
Таков был вечный порядок жизни: жертвы становились героями, потом убийцами других героев, потом жертвами других убийц, которые считались героями, пока их жертвы не переходили в разряд мучеников, чтобы новые герои рождались из их праха и опять превращались в убийц. Счастлив был тот, кому удавалось выйти из этого круговорота.
Все это нахлынуло по дороге в Катину школу, в трамвае, медленно ползущем по дамбе через Егошихинский лог. Дамбу построили лет десять назад, она соединила центральную часть города с поселком пушечного завода.
Из дому Вагин вышел около пяти, но на остановке скопилось много народу, трамваи шли редко. Он сумел втиснуться только в третий по счету и опоздал минут на пятнадцать.
Дверь школьного музея изнутри была заперта на швабру, продетую в дверную ручку. Вагин постучал. Нарядная старшеклассница важно объяснила ему, что здесь идет занятие лекторской группы, а Майя Антоновна увела своих кружковцев куда-то на второй этаж.
Искать их там не хотелось Вагин вернулся на улицу, сел на ту самую скамейку, на которой его сморило вчера под майским солнышком, и стал ждать. Свечников должен был появиться часа через полтора, не больше.
С другой стороны крыльца, в центре крошечного садика, серела вросшая в землю чаша старого, еще довоенного фонтана с гипсовыми фигурками мальчика и двух девочек. Они стояли, сбившись в кружок, запрокинув головы, глядя туда, где раньше над ними скрещивались давно иссякшие водяные струи. Каждый поднимал вверх правую руку с обращенной к небу открытой ладонью. У одной девочки была отбита кисть, кончик железного штыря торчал из запястья. Вагин еще помнил то время, когда все трое общими усилиями держали над собой земной шар, но теперь он куда-то исчез, и у детей с нелепо воздетыми руками был такой вид, будто они ловят мух.
Кроме курьерских, за Вагиным числились другие, более почетные обязанности. После похорон пришлось адаптировать для крестьянских масс актуальную статью «Как бороться с безнавозьем», сочиненную каким-то ученым агрономом, затем ждать, пока Надя перепишет ее на машинке, а после еще выправлять опечатки. К вечеру, как обычно, его отправили с гранками в губком, там прицепились к опубликованным под рубрикой «Из прошлого Прикамья» стихам самозваного принца Голкондского:
Окончевает свой животГолконды принц ШивабрамотВ краю, где гибельными хладыОкованы Рифейски грады,И полунощна, слышно, тьмаСозиждет немощи ума.
Эти вирши найдены были в бумагах Губернской архивной комиссии. В предисловии Осипов пылко ими восхищался, но в губкоме они восторга не вызвали. Ни о какой контрреволюции, правда, речи не заходило. Стихи велено было убрать на том не лишенном в общем-то смысла основании, что если печатать всех сумасшедших, бумаги не хватит.
Надя дожидалась в редакции, домой пошли вместе. По дороге она рассказывала про гимназию, про то, как прошлой зимой утерла нос отцу Геннадию, который вел у них Закон Божий:
— Он и так-то неумный, а тут еще дернуло его беседовать с нами о большевизме. Стал говорить, что во всем виноваты учителя и родители. Они будто бы не давали детям должного воспитания, не внушали им твердой веры в Бога, не заставляли говеть, ходить в церковь, поэтому дети вырастали неверующими, впадали в хулиганство и становились большевиками. Мне это показалось как-то плоско. Подняла руку, он спрашивает: «Чего тебе?» Я сказала, что у меня есть вопрос, встала и говорю: «Как раз перед большевистским переворотом мы ездили в гости к тете Жене в Москву. Я и моя двоюродная сестра Зина в поезде спали на одной полке, а ночью вагон сильно толкнуло, и на нас упал со стола стакан с водой, где были замочены клюква и лимон…» Он не вытерпел и говорит: «Что это ты такое рассказываешь, дитя мое? Какая клюква?» Я говорю: «Она была замочена в стакане с водой, который свалился на нас, когда мы ехали в Москву к тете Жене. Я и моя двоюродная сестра Зина легли спать, а ночью вагон сильно толкнуло…» Девочки фыркают, а он все еще не верит, что над ним издеваются. Спрашивает: «И что?» А я: «Вот если на нас ночью упал стакан с водой, где были замочены клюква и лимон, может ли это быть знамение?» Он спрашивает: «Знамение чего?» — «Того, — говорю, — что всем нам при большевиках будет кисло».
