Голос - Арнальдур Индридасон
— Хочешь послушать музыку? — предложил Эрленд, пытаясь замять тему.
Он начал излагать Еве Линд ход расследования шаг за шагом, чтобы самому получить какое-то общее представление. Он рассказал ей о горничной, которая обнаружила Деда Мороза, заколотого ножом, и о том, что в свое время этот человек был необычайно многообещающим хористом, а выпущенные с его пением две пластинки разыскиваются коллекционерами. Исключительный голос.
Он достал пластинку, которую еще не слушал. На ней были записаны два псалма. Пластинка, скорее всего, была выпущена к Рождеству. На конверте был изображен Гудлауг в шапке Деда Мороза. Мальчик улыбался во весь рот. Ирония судьбы, подумал Эрленд. Он включил проигрыватель, и детский голос разлился по комнате, наполняя ее звуком, полным любви и печали. Ева Линд открыла глаза и села на кровати.
— Ты шутишь?
— Ты чувствуешь силу этого голоса?
— Я никогда не слышала, чтобы ребенок так красиво пел, — призналась Ева. — Думаю, я в жизни не слышала, чтобы кто-нибудь так превосходно пел.
Они молча сидели и слушали произведение, пока оно не закончилось. Эрленд дотянулся до проигрывателя и перевернул пластинку, чтобы послушать второй псалом. Когда музыка стихла, Ева Линд попросила отца проиграть пластинку еще раз.
Эрленд рассказал ей о родственниках Гудлауга, о концерте в Городском кинотеатре, о том, что отец и сестра прервали всякие контакты с ним более тридцати лет назад. Сообщил об англичанине-коллекционере, который намеревался сбежать из Исландии, но был одержим юным хористом. Сказал, что пластинки Гудлауга сегодня превратились в антикварную редкость.
— Ты думаешь, его из-за этого прикончили? — спросила Ева Линд. — Из-за пластинок? Из-за того, что в наши дни они дорого стоят?
— Я не знаю.
— Их много сохранилось?
— Не думаю, — ответил Эрленд, — и именно поэтому они так ценны. Элинборг говорит, коллекционеры ищут то, что уникально в мире. Но это еще ничего не доказывает. Кто-то из отеля тоже мог напасть на него. Кто-то, кто ничего не знал о мальчике-певце.
Эрленд решил не рассказывать дочери о том, в каком виде Гудлауг был найден. Он знал, что в периоды, когда она принимала наркотики, Ева занималась проституцией и хорошо представляла себе, как это происходит в Рейкьявике. Но он не хотел обсуждать с ней эту тему. У нее была своя жизнь, и она шла своей дорогой, не нуждаясь в его комментариях по этому поводу. Но Эрленд все-таки упомянул, что Гудлауг, возможно, платил за кое-какие услуги, и спросил, не знает ли она, не крутятся ли вокруг отеля проститутки.
Ева Линд уставилась на своего отца.
— Бедняга, — произнесла она, не ответив на вопрос. Ее мысли занимал юный хорист. — В моей школе училась похожая девочка. В начальной школе. Она тоже записала какие-то диски. Ее зовут Вала Дёгг. Помнишь ее? С ней ужасно поступали. Она пела рождественские куплеты. Белокурая, приятная маленькая девочка.
Эрленд кивнул.
— Она тоже была своего рода чудо-ребенком. Выступала в детских передачах и телевизионных программах и очень хорошо пела, маленькая куколка. Ее отец был какой-то шишкой в эстрадном бизнесе, а мать была просто помешана на том, чтобы сделать из дочки поп-звезду. Так что девочка без конца трудилась. Она действительно была миленькой и лишенной всякого высокомерия и жеманства, но ее вечно дразнили. Даже дьявол вызывает зависть в этой стране! Ее стали травить. Она бросила школу и начала работать. Я часто встречала ее, когда принимала наркотики. Полное убожество. Хуже, чем я. Потухшая и забытая. Сказала мне, что то время было самым страшным для нее.
— Когда она выступала?
— Это уничтожило ее. Она так никогда и не оправилась. Никогда не могла быть просто сама собой. Ее мать оказалась страшно властной. Никогда не спрашивала, чего хочет ее дочь. Девочке казалось забавным петь в свете прожекторов, но она и понятия не имела о том, что при этом происходило. Что ее считали всего-навсего маленькой куколкой из детской передачи. Она имела право только на один образ — «милашка» Вала Дёгг. И из-за этого над ней подтрунивали, но почему, она поняла, только когда стала старше и осознала, что навсегда останется маленьким обаятельным поющим пупсом в детском платьице. Однако при этом ей не удастся стать всемирно известной эстрадной певицей, о чем всегда трезвонила ее мамаша.
Ева Линд замолчала и посмотрела на отца.
— В общем, совершенно опустилась. Все время повторяла, что самое худшее — это травля. Она выматывает человека. Естественно, начинаешь смотреть на самого себя в том же свете, что и те, кто тебя преследует.
— Гудлауг испытал нечто похожее, — заметил Эрленд. — В молодости он сбежал из дома. Для ребенка, должно быть, невыносимо оказаться в подобной ситуации.
Эрленд помолчал.
— Естественно, в этом отеле есть шлюхи, — вдруг заявила Ева Линд, снова падая на кровать. — Ты же не вчера родился!
— Что тебе об этом известно? Ты можешь мне чем-то помочь?
— Шлюхи есть везде. Достаточно позвонить по телефону, и они будут ждать тебя в отеле. Проститутки с шиком. Они себя не называют шлюхами, а именуют «службой сопровождения».
— Ты знакома с кем-нибудь из тех, кто связан с этим отелем? Девицы или женщины, занимающиеся подобным «бизнесом»?
— Не все они исландки. Бывают и иностранки. Приезжают на несколько недель — как бы в «командировку», тогда не нужно разрешение на проживание в стране, — возвращаются через полгода.
Ева Линд взглянула на отца:
— Поговори со Стиной. Она моя подруга, и ей знаком этот круг. Думаешь, его убила проститутка?
— Не знаю.
Они замолчали. За окном в темноте искрились снежинки, падающие на землю. Эрленд вспомнил, что где-то в Библии говорилось о снеге. О грехах и о снеге. Он попытался припомнить: «…если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю»[16].
— Я взорвусь, — произнесла Ева Линд спокойно, без малейшего напряжения в голосе.
— Ты в одиночку не решишься на лечение, — сказал Эрленд, который подталкивал дочь к тому, чтобы она обратилась за помощью. — Может быть, нужен кто-то другой, а не я, чтобы помочь тебе.
— Не начинай со своей психологической чушью, — огрызнулась Ева.
— Ты не поправилась, я же вижу, тебе плохо. Скоро ты примешься заглушать терзания старым способом и вернешься, естественно, к тому же самому душевному расстройству, что и прежде.
Эрленд был почти готов произнести то, что еще ни разу не осмелился высказать дочери вслух.
— Опять твои проповеди! — бросила Ева Линд, вдруг разозлившись и вскочив на ноги.
И тут он выпалил, не раздумывая:
— Ты предашь умершего ребенка.
Ева Линд впилась в отца черными от гнева глазами.
— Ты могла бы примириться с этой, как
