Владимир Рыбин - Убить перевертыша
- Сиди смирно, не заставляй привязывать к стулу.
- Мне нельзя. У меня... сердце! - крикнул Клаус.
Он знал, что последует и пожалел, что не встретил ночных гостей с пистолетом в руке. Надо было сразу стрелять, в своем доме он имел право защищаться. Но пистолет лежал в кабинете, в ящике стола, и добраться до него ему уж не дадут.
Ганс воткнул иглу прямо через халат.
- Вот и все. Теперь мы будем спрашивать, а ты будешь отвечать. Ясно?.. Ну, ну, не придуривайся! - засмеялся он, увидев, как побелело лицо старика и он начал заваливаться на бок.
- Ты что ему, полную дозу? - спросил Густав.
- Я думал...
- Дурак! Нашатырь ему, нашатырь скорей!
Нашатырь не помог. Ганс прижался ухом к пижаме и поднялся с колен, развел руками.
- Кто знал, что он такой хилый?
- Должен был знать. Если не возьмут клиента, это тебе боком выйдет.
- Ты же сам велел. Я все по правилам...
- Ладно. Пошли отсюда. Гаси свет.
Густав огляделся, взял со стола бутылку, сказал с усмешкой:
- Придется конфисковать. На ней отпечатки пальцев.
И первый пошел к двери.
Кондратьев прилетел в Гамбург ночным рейсом. В аэропорту взял машину и уже через два часа был в Ольденбурге. Сразу к Клаусу не пошел, постоял в отдалении, понаблюдал за домом. Перед ним, тускло освещенное уличным фонарем, было знакомое высокое крыльцо кирпичной кладки, семь ступенек, железные перила. За крыльцом, он знал, имелся укромный уголок, где стояли два круглых пластмассовых бака для мусора. Утром приедут мусорщики, заберут эти баки и на их место поставят пустые. Он видел эти баки, в темноте они походили на спрятавшихся, присевших на корточки людей. Но это были именно баки. Двое мужчин, спустившиеся с крыльца, не прятались, а сразу прошли к машине, стоявшей довольно далеко, метрах в ста. Один из них шел как-то странно, при каждом шаге приподнимаясь на носках, будто пританцовывая.
Некоторое время Кондратьев еще постоял в тени, понаблюдал. Все было тихо, только какие-то сполохи время от времени метались в узком переулке, и будь Федор не в таком напряженном состоянии, сказал бы, что это сны мечутся от стены к стене, от окна к окну.
На крыльцо он поднимался спокойно, не сгибаясь и не оглядываясь. Если кто наблюдает, то пусть думает, что свой. Дверь оказалась не запертой, и Федор вошел в тамбурок перед лестницей, ведущей на второй этаж. Было совершенно темно, но темнота не пугала, поскольку все он тут знал.
Постояв и послушав тишину, он опустил руку в карман, вынул тонкий карандашик карманного фонарика. Не включая его, достал маленький револьвер. Это была точная копия тех пластмассовых детских пугачей, что продаются во всех магазинах по семь марок за штуку. Но этот пугач был совсем не детский, стрелял он настоящими пульками, точнее - стрелками с каплей препарата, вызывающей мгновенный паралич рук, ног, а то и всего тела, в зависимости от того, куда ужалит эта пчелка. Револьвер так и назывался "Пчела", и главное его достоинство было в том, что его не замечали металлоискатели, во множестве натыканные в аэропортах, учреждениях, банках.
На лестнице четвертая и шестая ступени скрипели. Это Федор знал. Он перешагнул их и совершенно бесшумно вошел в прихожую.
И в прихожей он тоже мог ориентироваться в темноте. Слева была дверь на кухню, справа еще две двери - в комнаты. Луч фонарика обежал двери, остановился на выключателе. При закрытых дверях свет можно было включать, не опасаясь, что его увидят с улицы. Именно поэтому Федор не видел света, хотя те двое, что вышли из дома, сидели тут, ясно же, не в темноте.
Он нажал на выключатель и вздрогнул, сразу увидев голые ноги, высовывавшиеся из-за стола.
Клаус лежал в ночной пижаме, в сбившемся на сторону халате, с лицом не просто бледным, а землисто-серым, бескровным. Пульса Федор не ощутил, а когда прижался ухом к груди, услышал не стук, а какое-то шипение и непонятную вибрацию.
Надо было вызывать, скорую помощь и Федор шагнул к телефону. Снял трубку и вдруг увидел, что провод оборван. В растерянности оглянулся на Клауса. Тот лежал с открытыми глазами, и губы его шевелились.
- Что?!
Федор кинулся к лежавшему, наклонился к самым губам, разобрал шелест звуков.
- Я знал...
- Что знал?..
- Не помру, не увидев...
- Погодите, я вызову врача.
Клаус качнул головой, закрыл и снова открыл глаза.
- Убили...
- Кого? - Федор похолодел, подумав о Новикове. - Курьер был?
- Уехал.
- Куда?
- Штутгарт, Моцартштрассе, пять, Фогель... Там... это.
Клаус судорожно вздохнул, закатил глаза и задергался. Федор отшатнулся, вскочил, не зная что делать. И вдруг услышал скрип на лестнице. Стремительно отшагнул за ближайшую дверь, втиснулся в простенок, который приметил еще в прошлый приезд сюда.
Вошли двое, это Федор определил по тому, как долго закрывалась входная дверь. Потом послышались голоса.
- Ты почему свет не погасил?
- Вроде бы гасил.
- Вроде бы! - передразнил первый голос. - Он, что ли, вставал? Встал, зажег свет и опять улегся?
- Да гасил я!..
- Правильно сделали, что вернулись. Нельзя, чтобы он очухался. Если жив, вколи ему что надо.
Федор выдвинулся из своего закутка, приготовил револьвер. "Пчелка" уложит этих двоих в один миг, до того, как они расправятся с Клаусом.
- Ничего не надо, - послышалось из прихожей. - Он готов.
- Уверен?
- Сердце не бьется. Чего еще?
- Почему же свет?
- Да гасил я!..
- Может, кто приходил?
- Когда? Мы только что были тут.
- А ну загляни в комнаты.
Федор решил стрелять, если вошедший включит свет. Нельзя, чтобы он увидел его. Затем сразу во второго, пока тот не опомнился.
Из темноты он хорошо разглядел тщедушного мужичка в джинсовой рабочей куртке, открывшего дверь. Не зажигая света, мужичок оглядел комнату и ушел, оставив дверь открытой.
- Никого нет.
- Погляди на кухне.
- Никого! - через минуту послышалось из глубины квартиры.
- Открывай газ.
- Открыл. Свистит.
- Ну и пошли скорей, а то сами наглотаемся.
Свет погас, проскрипела лестница и все затихло.
Подсвечивая фонариком, Федор наклонился над Клаусом, прижался ухом к груди. Сердце не стучало, не вибрировало. Сомнений не оставалось: никакая "скорая помощь" уже не поможет. Он попятился к выходной двери, замер на пороге. С кухни доносилось змеиное шипение газовых конфорок. Федор содрогнулся от мысли, что Клаус останется в квартире, наполненной газом, побежал на кухню, выключил газ. Снова подошел к Клаусу, приподняв веко, посветил фонариком ему прямо в глаз. Ничто не дрогнуло ни в глазу, ни в лице. Это был конец, самый окончательный конец...
Федор снова попятился к двери, прислушался и ничего не услышал. Тишина в доме была поистине мертвая...
19
В давние студенческие годы они не переставали спорить о смысле жизни. Жить, чтобы иметь, или иметь, чтобы жить? Вот в чем вопрос. И конечно, не разрешили его, как не разрешал никто и никогда. Но некие убеждения все же сотворились. Для Сергея стало очевидным, что гедонизм - мечта об удовольствиях - полное скотство, а альтруизм - пусть не полная, но все же глупость. Истина, как всегда, где-то посередине. Высшая обязанность человека - в деянии, в исполнении Божьей заповеди - творить, а высшее удовольствие - когда это хорошо получается, когда ты осознаешь, что успешно реализуешь себя. Это, конечно, труд, но труд - в радость...
- Труд в радость! - вслух повторил Сергей, с удивлением отмечая какой-то новый смысл этой полузабытой фразы, освистанной на московских демотусовках.
Вспомнился азартный игрок с Гамбургского вокзала. Выиграет этот парень сто марок, проиграет, опять выиграет, опять проиграет. Что дальше? Человек - приложение к игровому автомату? Впрочем, ново ли это? Есть люди приложение к телеящику, к винному магазину, есть просто наркоманы. И чем дальше, тем их больше. Что же грядет?..
Опять был Ганновер за окнами вагона, и еще какие-то большие и малые города. Уже и половина дороги позади, а сонная одурь все не отпускала Сергея: удивительно ли - две бессонные ночи позади. В российском поезде завалился бы на полку и ни дороги, ни времени не заметил, а тут, сидя, разве уснешь по-настоящему? Сергей слышал, как кто-то входил в купе и выходил, но не открывал глаз: пусть думают, что спит, пускай, если хотят поболтать, идут к соседям. Один раз его заставили пошевелиться шумные, как всегда, контролеры, проверяющие билеты, дважды - тихие, но бесцеремонные уборщики. А потом он очнулся сам, почувствовав, что в купе не один и что его персоной явно кто-то интересуется.
Это была пожилая пара, должно быть, муж и жена. Она - дородная, мягкотелая, добрейшая на вид, лет пятидесяти, он - высокий старик, прямой, как гвозь, с глазами навыкате, маленьким презрительно сжатым ртом и острым кадыком, готовым порвать сухую кожу на горле, - этакий эсэсовец из старого советского фильма.
Увидев, что Сергей открыл глаза, оба они явно обрадовались.
