Надежда Зорина - Оборванные струны
Миг наступает. Или почти наступает — мы прибываем на наше место. «Наше» — не совсем уместное слово, потому что «нашего» никогда ничего не было. Выходим из машины. Муж устанавливает стол, покрывает его скатертью — глупая выдумка! — приносит из машины закуски. Я не вмешиваюсь, стою в стороне сторонним наблюдателем. Мне нужно настроиться — не так-то это и просто. Камера установлена, уже установлена, камера все зафиксирует…
Но нет, миг еще не наступил. Первым номером праздничной программы идет стрельба по банкам. Он специально захватил их из дома. Он всегда захватывал их из дома — они лежали в кладовке, пивные алюминиевые банки, копились для таких пикников. Нет, не для таких! Мы стреляем по банкам, стрельба успокаивает, как пробежка, как комплекс спортивных упражнений. Стреляем по очереди, передавая пистолет из рук в руки. Нора носится по поляне, комментируя громким лаем каждый выстрел. Но вот все заканчивается. Муж зовет меня к столу. Я упрямлюсь, как капризный ребенок, он обещает, что потом, немного погодя, вернемся к нашему веселому занятию, нельзя же враз спустить все патроны. Я с сожалением уступаю, кладу пистолет в карман и иду к столу. Миг стремительно приближается.
Камера снимает счастливую пару. День рождения мужа. Они любят друг друга, дни рождения празднуют только вдвоем, для их тихого счастья посторонние не нужны. Камера снимает. Она ошибается: любит только он.
Бокал вина. Я поднимаюсь, торжественно приподнимаю отравленный кубок. В него залетела какая-то мошка и барахтается, барахтается. Надо произнести тост, а затем… Муж просит что-нибудь почитать. Он любит, когда я читаю. Потому что любит меня. Что ему почитать? Что можно почитать, когда миг вот-вот настанет? Что читают, перед тем как убить? Миня прав, конечно прав — это убийство. И самоубийство тоже.
Самоубийство… Слово застревает в горле, словом я словно поперхнулась. Слово вызывает бесшабашную веселость и панический страх. Зверек в душе быстро-быстро перебирает лапками, зверек совсем разбушевался. Самоубийство? Вот и проверим!
Но что же ему почитать? Ни одного подходящего такому неподходящему случаю стихотворения я не знаю. Оно должно выразить что-то необыкновенно важное, оно должно стать прелюдией… Это будет последнее в жизни стихотворение, которое я ему прочитаю.
— Ну что же ты? — Муж, да, он все еще муж, подгоняет меня и смотрит безнадежно и нежно.
— Сейчас, сейчас. — Только выдохну подступившие слезы, только проглочу комком вставшее в горле это страшное, это смешное слово «самоубийство». Механически кладу руку в карман, с удивлением нащупываю пистолет. Сжимаю рукоятку, сжимаю, сжимаю…
— Зеленые и добрые глаза у тигра, — дрожащим голосом наконец говорю я. Да, говорю, а не читаю — я не выбирала это стихотворение, оно само из меня вытекло.
Зеленые и добрые глаза у тигра,
Пришедшего ко мне вчерашней ночью.
Он тихо сел, обняв себя хвостом,
И молча говорил о том…
Мой муж смеется глазами, моя собака подходит и лижет руку, я смеюсь им в ответ — мне больше не страшно. Я смеюсь и, смеясь, заканчиваю балладу о себе. Но одного смеха мало, чтобы укротить это безудержное, невыносимое, мучительное веселье. Я выхватываю пистолет и стреляю. С возгласом комического ужаса — все фарс, только фарс, я же предупреждала! — он падает. «Ты его убьешь», — он же предупреждал. Я убила его. Я не знаю, почему я его убила.
Пистолет выскальзывает из рук. Я с предсмертным всхлипом выскальзываю из своего сознания.
— Тише, тише! Все закончилось, все хорошо. — Голос, который я знаю, приводит меня в чувство.
Открываю глаза — и возвращаюсь в знакомую комнату. Женщина смотрит на меня с состраданием. Я смотрю на нее, как больная на доктора. Мы обе молчим, время беззвучно длится. Но вот взгляд ее меняется, в нем появляется какая-то жадность. Она чего-то хочет от меня, она хочет заставить меня сделать то, что я не хочу.
— Нет! — протестую я. — Не смогу!
— Сможешь! — прикрикивает она на меня. — Ты должна и сможешь вернуться. Хотя бы для того, чтобы узнать…
— Теперь я и так все знаю.
— Не все. Только первую часть. Продолжение следует.
Как и в прошлый раз, она протягивает руку, помогая подняться, как и в прошлый раз, почти выдворяет из этой комнаты. Но я не хочу уходить, я хочу здесь остаться…
— Всего доброго, — пресекает женщина все мои попытки еще хоть ненадолго задержаться и прибавляет довольно нелепую для этой ситуации фразу: — Счастливого пути!
Я выскальзываю на улицу, я иду, иду и не сразу замечаю собаку — я совсем о ней забыла. Она бежит рядом, льнет к ногам и тревожно посматривает на меня. Собака… ну да, Нора, черно-пегий спаниель. Мучительная загадка разгадана. Стихотворение о тигре — вот что я прочитала, перед тем как выстрелить. Но так и не поняла, почему убила, так и не поняла. Продолжение следует, сказала она мне и пожелала счастливого пути. Все предопределено, я не могу сопротивляться предопределенности, я должна, я обязана «досмотреть» до конца. Не хочу, не могу, но обязана. Не хочу, не могу, но должна расшифровать надпись на конверте — адрес возвращения. Остановить кадр и при помощи лупы расшифровать, рассмотреть… Я ведь не собиралась его убивать, я только желала расстаться… Почему же я выстрелила?
Шла по краю, и оступилась, и рухнула в пропасть. Я всю жизнь шла по краю.
Улица длится и длится, прохожие — призраки. Ни одного живого лица! Да я и сама неживая. Неприкаянная душа самоубийцы.
— Нора! — Присаживаюсь на корточки, обхватываю ее морду руками, пытаясь заглянуть в самую глубь собачьих глаз. — Она свидетель, она знает. — Почему я его убила?
Вырывается, трясет головой и отходит. Знает, но не ответит. Потому что ответ найти должна я сама.
Улица наконец закончилась и привела меня к дому. Вернее, к убежищу. Мой дом — там, куда я должна вернуться. В этот подъезд вхожу в последний раз. Вдохнула, дегустируя воздух, запоминая, прощаясь. Что я ощущала, когда вошла сюда впервые? Смятение? Ужас? Или надежду: можно, обманув себя, начать жить заново, другой, чужой, безгрешной жизнью? Тогда я, наверное, думала, что возвращаться не придется. Ничего из моего обмана не получилось.
Мне очень хотелось принять душ, но я даже руки мыть не стала, потому что показалось, это только повод задержаться, отсрочить. Прошла сразу в комнату, включила плеер, поставила диск. Нора улеглась у моих ног и с тревогой уставилась на экран телевизора. Да, да, милая, все правильно, мне тоже страшно. Но сейчас не время предаваться эмоциям, нам просто нужна информация. Чтобы не нервировать собаку лаем, ее собственным лаем, который сейчас раздастся, я выключила звук. Прокрутила немного вперед. Ага, вот он, тот самый кадр, где журнал и конверт в качестве закладки. Адрес написан мелко, не разобрать. Но я ведь и так знала, что мелко. Я готова была и лупу специально купила, еще пару дней назад, когда поняла, что возвращение неизбежно. Я ведь не сегодня это поняла. Просто надеялась… Теперь надеяться больше не на что.
Переписав на листок адрес, сразу вызвала такси: рубить так рубить, никаких уступок и передышек я себе давать не собиралась. Но в самый последний момент, когда уже была готова к выходу, вдруг панически испугалась своего решения. Нет, я не смогу туда вернуться, ни за что… в этот дом… Но и здесь мне тоже нельзя оставаться. Что же делать?
Ответ возник внезапно. Наверное, он был подсказан опытом всей моей прошлой жизни. Я подскочила к окну, распахнула штору… Как просто! Зажмуриться и шагнуть в пустоту. Как просто! Миг — и все закончится. Потянула на себя шпингалет. Лоб горел, все лицо мое горело. Прижалась разгоряченным лицом к холодному стеклу, заглянула в темноту — и совершенно отчетливо ощутила, что оттуда, из темноты, из этого черного омута смерти на меня кто-то пристально смотрит. Взгляд был очень внимательный, изучающий и враждебный, совершенно нечеловеческий взгляд. Взгляд этот был такой жуткий, что выдержать невозможно. Я забыла о том, что собиралась сделать, забыла о своих прежних страхах, желание было одно: поскорее уйти, спрятаться от этого дьявольского взгляда. Я отпрянула от окна, задернула штору, зачем-то, наверное, чтобы успокоиться и снова ощутить жизнь, тепло жизни, взяла на руки Нору и довольно долго ходила с ней по комнате. И действительно успокоилась. И когда выходила из квартиры, и когда садилась в такси, не ощущала никакого страха. Нора устроилась на сиденье рядом, таксист недовольно покосился, но ничего не сказал. Я просто физически не могла с ней сейчас расстаться. Всю дорогу держалась за ошейник, поддерживая себя ее теплом.
Двор, в который мы въехали, был хорошо знаком. Только ли по фотографиям на сайте? Вот скамейка, на которой сидела рыжая Ксения, актриса, в лиловом топике, белых шортах, с банкой пива в руке, в раскованной, нога на ногу, самой удобной позе — так я всегда сижу. Я знаю, если протянуть руку, под спинкой скамейки окажется гвоздь — я столько раз им ранила руку. Вот беседка, в которой Ксения играла «со своей любимицей Норой», — я знаю, одна доска, ближе к правому краю, немного прогибается и скрипит. Вот качели — я знаю, прекрасно помню, какую мелодию они выводят, если посильней раскачаться.
