Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...
— Да, я слышал, он ловкий, — сказал Самоваров. — Не очень-то симпатичная тактика достижения успеха для молодого человека. Но в наше время, наверное, иначе нельзя. А что касается Шелегина, то ему помочь святое дело. Отчего бы в самом деле на губернатора нашего не выйти? Он меломан.
— Для этого и нужны уважаемые взрослые люди. То есть мы с тобой.
— Почему именно мы, Настя? Почему нельзя обратиться к профессионалам, к музыкальным кругам?
— Потому что ты не представляешь себе влияния Смирнова в этих кругах, — авторитетно заявила Настя. — Да ещё и Ирина Александровна сидит в филармонии. Оба они нанесут кучу справок, что Шелегин умственно неполноценный, и ничего сочинить не в состоянии. Кто будет слушать Вагнера с его репутацией? Или Дашу? Все считают её просто трудным ребёнком. О каких профессионалах ты говоришь, когда Шелегина даже в Союз композиторов не приняли! Ввиду творческой несостоятельности!
— Но как тогда Смирнов и компания смогут объяснить появление новой музыки, за которую сразу ухватились в Вене?
— Они выкрутятся, придумают что-нибудь! Скажут, что это всё Вагнер написал. Не зря у него фамилия такая!
— Да ведь никто не станет…
Самоваров не договорил: в дверь постучали. Дашино круглое лицо под четырьмя помпонами какой-то дикой вязаной шапочки заглянуло в мастерскую.
— Добрый вечер! Ну что, идём? Я вас жду, — бойко сказала Даша и обвела любопытным взглядом диковины самоваровской мастерской.
Самоварову совсем не хотелось плясать под дудку вздорной девчонки. Неужели Настя не понимает, как всё это глупо, неловко?
— Постойте, Даша, — солидно сказал Самоваров. — Допустим, мы явимся к вам домой. А как же ваша мама? Что она скажет? Будет ли ей приятен наш визит?
Даша сморщила короткий носик:
— Причём здесь мама? Вы ко мне придёте, а не к ней. Её гости мне тоже не всегда нравятся — и ничего, терплю. Да её и дома сейчас нет.
— Конечно, ничего нет крамольного, если мы сходим в гости. Что за церемонии? — поддержала Дашу Настя. — Мы же мебель крушить не станем — только послушаем игру на фортепьяно…
Самоваров не был большим любителем фортепьяно, но Настя состроила такую умоляющую гримасу, что он нехотя стал одеваться.
— Смотри, Настя, если меня нынче спустят с лестницы, ты будешь жалеть о своей настойчивости, — предупредил он.
Настя тряхнула белокурой головой: «Нет, до этого не дойдёт! Не позволю!»
С лестницы их не спустили. Но всё вышло не так, как обещала Настя. Предполагалось, что Даша в отсутствие матери проведёт своих гостей в комнату к Сергею Николаевичу. Там у неё всё уже было приготовлено для съёмки: видеокамера, большой кусок пластика, расчерченный, как нотная бумага, и кипа табличек с музыкальными знаками. Обычно Шелегин на одну из табличек указывал либо слабой, непослушной рукой, либо и вовсе взглядом. Даша вписывала нужное на нотную строчку. Тоже взглядом Шелегин одобрял её работу или прикрывал глаза. Это означало, что Даша его не поняла. Тогда всё начиналось сызнова. Вот что предстояло запечатлеть видеокамерой.
Жили Шелегины в стандартной девятиэтажке, в непрестижном спальном районе Берёзки. Квартира была на седьмом этаже. Едва Даша вставила ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась сама собой. Ирина Александровна стояла на пороге и пыталась разглядеть в полутьме подъезда силуэты незваных гостей.
Вдруг её лицо расцвело улыбкой:
— Ах, господи, как я рада! Хорошо, что вы зашли.
Радость Ирины была необъяснимой и настолько сильной, что Самоваров опешил. Он знал, что трепетные лани фальшивят в любой ситуации, даже когда веселятся или грустят от всей души. Так уж они устроены. Но Ирина ещё третьего дня, кипя гневом, называла Самоваровых проходимцами. Откуда такие перемены? Уж не обозналась ли она часом?
— Проходите, пожалуйста, Николай Алексеевич, — сказала она и радушно указала на вешалку в прихожей.
Значит, не обозналась. Что же с нею случилось? Даша недоумевала не меньше Самоварова и, стягивая шапочку, косилась на мать с опаской.
— Дашенька, хотя бы в мороз надевай меховую шапку. Ты ведь не хочешь заболеть менингитом? — проворковала Ирина Александровна.
Даша шмыгнула носом и ответила неласково:
— Я ещё не решила. Может, и хочу. Где Августа Ивановна?
— Ушла. Она постираться сегодня хотела, и раз я дома, то посчитала излишним…
— Папа как?
Ирина Александровна очень тяжело, должно быть, специально для гостей вздохнула:
— Как обычно. Днём ему совсем плохо стало. Да и сейчас не лучше. То же самое, что на прошлой неделе. Если вы его хотите видеть, Николай Алексеевич, это можно. Только он очень слаб.
Даша, на ходу всунув ноги в тапочки, умчалась куда-то по коридору — к отцу, должно быть. Самоваровы остались стоять в прихожей и отвечали на неестественные улыбки Ирины Александровны такими же своими.
— Жуткие стоят холода, простудиться очень легко, — заговорила Ирина и поправила Дашин шарфик на вешалке. — Я, например, боюсь бронхита. У меня хронический бронхит.
Ирина и дома одета была в чёрное — чёрные брюки, чёрная блузка с вышивкой на плечах. Этот костюм, как и положено, подчёркивал её стройность. Лицо её ярко блестело то ли от крема, то ли просто от ухоженности. Вся она, с ног до головы, выглядела очень ухоженной, хотя и не очень свежей. Не морщины придавали Ирине увядший вид, а неестественная улыбка и беспокойство во взгляде. Она хотела ещё сказать что-то, но Даша влетела в прихожую и затеребила Настин рукав:
— Пойдёмте к папе!
Сергей Николаевич Шелегин занимал самую маленькую комнату в квартире. Поместилась здесь лишь кровать, инвалидное кресло и небольшой столик вроде тех, на каких пеленают младенцев. На голых серых стенах не было абсолютно ничего — ни картин, ни ковров, ни книжных полок. И подоконник был пустой. С крыши противоположного дома в окно светил большой белый фонарь. Сияли бесконечные правильные ряды чужих окон. Шторы не были задёрнуты, и Сергей Николаевич, сидя в кресле, пристально на эти ряды глядел. То, что он любит смотреть в окно, Самоваров уже знал.
Даша притащила в комнату стулья для Самоваровых. Сама она примостилась на полу рядом с отцом. Заглядывая ему в лицо, она что-то начала говорить. Должно быть, она представляла гостей, потому что Сергей Николаевич пытался повернуть в их сторону голову. Но взглядом в них он не попал, никого не увидел и уставился тоскливо на обои. Настя покраснела и заёрзала на стуле.
Сергей Николаевич ещё раз попробовал сдвинуть взгляд и сказал чуть слышно: «Соно семпре льето».
— Sono sempre lieto! Очень приятно! — перевела Даша. — Это значит, он рад познакомиться. Я ему объяснила, что вы мои друзья. Я сейчас попробую наладить работу, а потом видеокамеру принесу. Вы ведь умеете снимать?
Не дожидаясь ответа, Даша вскочила и вытащила из ящика стола лист пластика, фломастеры, пачку картонных карточек.
«Соно станко» *, — еле выдавил из себя Сергей Николаевич. Он, казалось, с
* Sono stanco — я устал (итал.)
трудом удерживал смыкающиеся бледные веки. Самоваров сидел, как на иголках. Ему было очень неловко. К тому же он вспомнил, что Шелегин закрывал глаза, когда к нему являлись неприятные посетители вроде психиатров или народных целителей. Сейчас, похоже, Сергей Николаевич силился смотреть, но веки его не слушались.
— Что же это такое! — почти плакала Даша. — Неужели сегодня не выйдет ничего? Ему совсем плохо. Sono stanco! Sono stanco! Я устал! Что же это такое?
Карточки рассыпались по полу. Она бросилась их подбирать и кое-как, ворохом, складывала на столик. Сергей Николаевич почти спал. Лицом он не двигал, но что-то ещё поблескивало меж не вполне сошедшихся век.
Самоваров видел: Настя пытается изобразить спокойное внимание, а сама вся сжалась в комочек. Она всегда боялась страданий и смерти. Правда, позже она ни за что не хотела признавать, что испугалась Шелегина. Она даже заявила, что Сергей Николаевич показался ей похожим на итальянца, и не потому только, что по-русски ничего не понимал. Настя уверяла, что лицо Шелегина вылеплено совершенно в духе кватроченто.*
* Кватроченто — итальянское название XV в. — периода раннего Возрождения в итальянской культуре.
— Почему кватроченто? — удивлялся Самоваров. — В ту эпоху на картинах изображались мясистые лица. И кудри должны быть до плеч, а у Шелегина сиротская домашняя стрижка — явно дело рук милосердной Августы Ивановны.
— Ах, ты не понял! — горячилась Настя. — Вспомни: художники кватроченто все поголовно изучали анатомию. Они препарировали трупы, чтоб изображать снятие с креста и всё такое. Нет, я не хочу сказать, что Шелегин на труп похож, но вот на череп… эпохи Возрождения… Я не знаю, как это словами выразить, но ты меня понимаешь?
Самоварову Сергей Николаевич напомнил не картины кватроченто, а — отдалённо — портрет советского классика Николая Островского. Такое же было у того писателя истаявшее лицо и такие же глубоко запавшие глаза — ещё живые, но уже без внимательной быстроты и поворотливости здорового взгляда. Кажется, даже болезнь у этих двоих похожая? Известно, что Островский надиктовал целый роман. Почему бы и музыку не писать тем же способом? Или у Шелегина дела обстоят похуже? И становятся хуже с каждым днём?
