Инна Булгакова - Сердце статуи
— Статуя, — Сема рассмеялся на грани истерики. — Статуя на фотографии.
— Безумная идея возникла в моем мозгу, я ее сразу изгнал — не может быть! — забыл!
— О чем мы? — и доктор как-то странно взволновался. — Все же было разрушено!
— Иван Петрович, и вы не посмотрели в кладовке, не поискали ее?
— Кого?
— Веру.
— Не догадался, я был слишком на взводе.
— Вы видели в мастерской ее вещи?
— Я был слишком на взводе, — повторил он с маниакальной монотонностью. — Помню только, как бежал, задыхаясь, в Темь. Успел.
— Почему вы поехали не в Каширу, а в Москву?
— Ну, какая электричка подвернулась…
— А не для того, чтобы фотокарточку Веры уничтожить?
Доктор взглянул на меня с суеверным страхом и вдруг себя выдал:
— Откуда тебе известно?
— Подружка фотографию для Котова не нашла. Ну?
— Она стояла у меня на письменном столе в рамке.
— А сумка с вещами? Вы подбросили ее в киноэкспедицию?
— А что оставалось делать?
— Ничего. Вы же не знали, что Вера убита. Или знали?
— Мне так казалось.
— Неубедительно.
— Я был одержим ужасом.
— Для одержимого ужасом вы действовали на редкость предусмотрительно и хладнокровно. Делаю вывод, что, по крайней мере, вы видели 10-го в Змеевке Веру.
Сема рассмеялся, словно всхлипнул, и доложил зловеще:
— Я знаю, где разгадка.
— Ну?
Он выдержал паузу и прошептал со страхом:
— На соседнем участке.
— Не впутывайте соседей в свои…
— Я докажу… потом.
— Ладно, мы отвлеклись. Вы, действительно, встретились той ночью в электричке?
Иван Петрович кивнул.
— Электричка притормозила в Змеевке, и в окне я увидел Сему на платформе. Мы поглядели друг на друга…
— Будь ты проклят, Иван! Ты опережаешь… нет, повторяешь мои показания!
— Свои собственные. И нечего было против меня улики собирать.
— Ну, тут вы оба постарались. Сговор дал трещину. А как он возник?
— Я… — начали они хором.
— Дослушаем Ивана Петровича.
— Что ж, деваться Семе было некуда, он вошел, приблизился, пахнуло водочкой. Начал бессвязно изливаться… да, похожий рассказ: пришел, вошел, твой «труп», испугался… Начал умолять и клясться: не виновен, но подумают на него.
— И все-таки странно, что вы согласились молчать.
— Черт возьми, я был в таком положении!
— Мягко выражаясь, вы замешаны в убийстве Веры. Может, оба замешаны.
— Я — нет!
— Да как же вы Семе в электричке поверили?
— Еще б он мне не поверил! Он-то гораздо больше моего знал.
— Я не знал главного: за что Семе убивать девочку и тебя, уничтожать твои работы? Я же подозревал об их связи, о том, что связь эта имеет отношение к смерти Нели… Наконец, о том, что неделю Верочка провела у него и сбежала к тебе. Все это выяснилось постепенно… Макс, я был в мучительном сомнении.
— Иван! — заговорил Сема после паузы твердо, без истерики. — Ты обвиняешь меня в убийстве?
— Обвиняю! — ответствовал доктор так же твердо; они будто бы перешли какую-то грань — дружбы, предательства… — Сейчас, перед приездом сюда, я поборол ужас и… собственную трусость — да, признаюсь! и рассмотрел пятна.
— Какие пятна? — прошептал я; нехорошим душком повеяло, уж вовсе болезненным.
— Да разве я б его отпустил просто так, Макс? Нет, я кое-что взял в залог.
— По предложению Ивана, — объяснил Сема отрешенно, — мы заехали к нему домой, я переоделся в его свитер и отдал ему свою белую водолазку с пятнами крови.
Иван Петрович кивнул и достал из сумки вещественное доказательство.
— Вот видишь, мелкие пятнышки? Я заметил в электричке, Сема испугался и сказал, что дотрагивался до тебя, мол, проверял пульс. Но это брызги, видишь? Они могли возникнуть только от удара.
Мы молча уставились на Сему; он — на фотографический портрет жены, словно прощаясь; и такое страшнее напряжение крылось в этом молчании, в этом прощании.
— Сема, зачем ты приезжал ко мне вечером 10 июня?
— Я должен кое-что проверить, — уклонился он от ответа. — Вижу, состоялся новый разговор, на этот раз — против меня. Подождешь до завтра?
— Ладно, проверяй. Только вещдоки я возьму с собой. Иван Петрович, и ваш спортивный костюм, пожалуйста.
Я сложил вещи в сумку.
— Можешь не трудиться проверять: купил я его возле Рижского вокзала, твой подарок забросил в мусорный контейнер подальше от дома.
— Почему вы положили маску в гроб?
— После того, как я увидел, что Сема тащит тебя в Темь изучать расписание, я принял меры, чтоб не отвечать за другого. Почему именно в это место… боялся, как бы не затерялась, как бы кто не перехватил. Дом был заперт, сарай…
Я прошептал в бешенстве:
— Ты меня ненавидел с юности. Из-за Любы.
— Нет, Макс!
— Тогда зачем прислал гроб?
— Ты меня сам об этом попросил.
— Попросил?
— Ну, спровоцировал — так будет точнее.
— Когда? Я не помню!
— Когда ты все вспомнишь, макс, то, надеюсь, поймешь меня и простишь.
— А я надеюсь никогда вас больше не увидеть. Обоих!
33
Однако увидел тотчас же. Загадка преступления прояснилась, я предчувствовал свет впереди и торопился все раскрыть и кончить, чтоб вздохнуть наконец свободно.
Покинув верных друзей (с надеждой, что они друг друга не прикончат), я пересек узкую улицу и постоял в маленьком магазинчике напротив дома ювелира. «Мясо». Чуть не стошнило при виде расчлененной туши поросенка. М-да, питаемся трупами.
Первым из подъезда вышел доктор. Постоял, расслабленно прислоняясь к стене, вытирая пот со лба носовым платком. Нервничает садист, способный на такую дикую акцию: живому человеку тайком подарить гроб!.. Он, конечно, видел Веру (или ее труп) в ту ночь, иначе не поспешил бы в Москву уничтожать фотографию и не избавился б так поспешно от сумки с вещами.
Тяжелая дверь распахнулась, вышел Сема, бодрым шагом направился к своей машине у кромки тротуара (ничего, далеко не убежит). Тут и Иван Петрович встрепенулся, потащился к своей. Белые машины, медленно набирая скорость, продефилировали передо мной. Ну, мне за ними не уследить, да и не надо. Надо вспомнить.
Куда-то я ехал на метро, шел, почти бессознательно, бесконечно прокручивая в измученном мозгу версии, детали, события, взгляды, жесты… уверенный, что сегодня я раскрою все. Уверенность жила любовью и надеждой — слабый свет, который просвечивал сквозь это «все», сквозь мрак и страх.
Внезапно я очутился перед своим училищем. Зачем? Что я здесь делаю? Я не знал. И опять пошел куда-то, сопоставляя реплики: «Я знаю, где разгадка». — «Ну?» — «На соседнем участке». — «Не впутывай соседей…» — «Я докажу». Что это значит? Вспомнился закат, силуэт в дверях сарая, я склонился над гробом. «Сделайте милость, скажите: чей это дом?» — «Твой». — «А гроб?» Сема пожал плечами, глаз не сводя с роскошной домовины. Потом мы поднялись на крыльцо, в соседнем саду кусты шевелились… нет, это потом, это была Надя… под старым дубом светились дева с юношей. «Это, случайно, не я лепил?» — «Похоже, ты». — «Мне не нравится». Еще он все допытывался, помню ли я что-нибудь, и сказал: «Все гораздо ужаснее, Макс».
«Все гораздо ужаснее, Макс», — повторил я вслух, почувствовав, что потерял нить, ведущую к убийце. И увидел себя в родном дворе. Нет, это странно… Ничего странного! Родные места помогут мне вспомнить. Я понял, что действую правильно, что все действия мои (подчиненные неведомой силе — Промыслу, сказал бы отец Владимир) необходимы, верны и ведут к развязке. И уже совсем уверенно направился я в последнее третье место — маленькая витрина с циркулем и глобусом, обшарпанная пятиэтажка за углом, здесь живет Любовь.
Я никого не хотел видеть, просто постоял. И поехал в Змеевку, точнее — в Темь, проверить ракурс, точку зрения, с которой увидел я когда-то в юности (и навсегда) Успенский храм. Место нашел довольно быстро. Да, вон они — купола (только новенькие, в крестах) над древесными кущами — не в прошлом предчувствии весны, а в пышном ожидании золотого осеннего покоя. Двадцать лет назад я открыл это место для себя, и душа моя, видать, к нему прилепилась.
Мне захотелось повидаться с отцом Владимиром, и я пошел по тропке меж кустами акаций. Впереди — могилы, паперть пуста (нет юродивой старушки Гогой и Магогой; ведь не мерещился мне дьявол в кустах: доктор бегал маску в гроб подкладывать!). Храм заперт. И красно-кирпичный домик с тем окошком в ночи тоже заперт. Я не огорчился, потому что верил: вот-вот наступит освобождение и любовь, и страшно мне было, и радостно.
Шел я лесами, полями, и так остро все воспринималось, так ярко (ощутил внезапную жадность художника) — кружевной куст у дороги, высокие желтые цветы, розовое небо. Вдруг вспомнилось отражение белого облака в голубых глазах, сейчас ее увижу и скажу: «Надя, я почти свободен, осталось только вычислить, кто из них, из двоих друзей…» Наверное, до этого можно дойти и логическим путем, не колыхая бездну подсознания и снов. То есть — кто из них врет больше? Оба были на месте преступления, на обоих кровь.
