Ингрид Нолль - Головы моих возлюбленных
Здесь я чувствовала себя вполне уверенно, тогда как у моего спутника пропал всякий интерес ко мне и к этому кофе. У туристов вкус не совпадает с моим. В баптистерии меня восхищают полы, которых большинство вообще не замечает. Прекрасными июньскими ночами туристы сидят и дуют кьянти, в то время как незаметно для профанов в сырых садах – и у нас здесь тоже – разыгрывается самый забавный сон в летнюю ночь, тысячи светлячков выплясывают свой беззвучный волшебный фейерверк, и тот, кто хоть раз его видел, неизбежно придет к выводу, что все самое прекрасное на свете можно получить бесплатно.
Порой, когда в вечерних садах надо мной шуршат летучие мыши, а деревья источают завораживающий аромат, когда «с небес повеет ветерок», меня охватывает жажда любви. И странным образом мне при этом вспоминается Дон, приблудный оборванец.
Когда Кора, оставив нас, поехала в город, чтобы купить краски, мы продолжали сидеть у теплого очага. Эмилия мыла посуду, Бела колотил шумовкой по жестяной миске, Пиппо лежал рядом с ним и разрывал на куски газету.
– Давай-ка выпьем по стаканчику граппы, – предложила я Дону, и мы пошли в гостиную. Здесь было довольно холодно – мастера заменяли бойлеры, а для этой цели вообще отключили отопление. На кухне топили печь дровами и углем, но мне не хотелось дольше оставаться в этой семейной идиллии.
Дона знобило.
– Вот наверху, в моей комнате, тепло, – сказал он, подразумевая студию Коры, где стояла электрическая печь. – А куда это она уехала, не знаешь? – спросил он.
– Краску покупать. Ей нужна красная и белая, чтобы намешать из них инкарнат.
– А «инкарнат» – это что такое?
– Цвет кожи и мяса, словом, цвет тела, – объяснила я, потому что не знала, как это у них называется по-английски.
– Вот у тебя инкарнат дивной красоты, – сказал Дон и схватил мою руку.
Я хоть и выдернула руку, но сделала это не слишком решительно. Дон продолжал:
– А вот капуста вся у нее, верно? Ведь дом и все прочее принадлежит ей, верно? Интересно, что ты должна делать, чтобы тебе позволяли здесь жить?
– Я просто в гостях. И вообще мы с ней старые подруги.
Какое ему дело до моих отношений с Корой? Я рассердилась. А вот он расхрабрился.
– А что надо делать мне, чтобы тоже остаться здесь?
– Я-то думала, ты хочешь объездить Европу…
– Верно, но на Флоренцию надо отвести больше времени.
Вошла Кора и без всякого удовольствия обнаружила, что мы сидим рядышком на софе, после чего резким голосом скомандовала:
– А ну, за работу!
Дону было велено лежать, подставив голову под воображаемый меч.
Эмилия, заметив мое мрачное лицо, сказала:
– Взяли бы да выгнали его! – Потом еще раз пробормотала себе под нос: – У-у-у, дьявол! – и осенила себя крестом, хотя сама никогда не ходила в церковь.
Чтобы малость ее взбодрить, я принялась ей петь немецкие песни, а Бела сопровождал мое пение ударами по барабану.
– Альберто, – пробормотала Эмилия и уронила слезу в воду для мытья посуды.
– Пошли, – предложила я, – выведем малыша еще разок на воздух.
Эмилия поспешно сняла свое розовое платье, надела черное, после чего мы вывели ребенка и собаку на утомительную для нас прогулку.
* * *Когда мы вернулись, мне было предложено оценить наброски. Голова Дона, очень неплохо схваченная, лежала в плетеной корзине, а корзину какая-то простая женщина повесила себе на руку, словно только что вернулась с рынка. Дон дал понять, что предполагал продемонстрировать не только свою голову, но и вообще надеялся предстать обнаженным.
– Ну и как? – спросила Кора.
– Основной недостаток твоих картин – то, что ты их никогда не сможешь выставить.
Она полагала, что для художника не так уж и важен финансовый успех.
– Картины, на которых можно узнать твоего отца или Хеннинга, я бы наверняка выставлять не стала. А кто здесь знает Дона?
– Я сочла бы столь же неуместным, чтобы меня угадали в Юдифи или Саломее.
Ужин протекал в мирной обстановке. Эмилия удалилась с Белой и Пиппо, мы пили пиво, Дон рассказывал про Непал. Я легла довольно рано.
Чье-то прикосновение вырвало меня из глубокого сна. Рядом со мной в постели лежал Дон. К сожалению, я не располагала достаточным запасом английских ругательств.
– А ну, пошел отсюда, говнюк! – это или что-то вроде сказала ему я. Он поцеловал меня в пересохшие губы, и тут я окончательно проснулась.
– Тебе ясно сказано: мотай отсюда, иди лучше к Коре, а меня оставь в покое, – прошипела я.
– Она меня не любит, она меня выгнала! – заявил он. Мне очень стыдно в этом признаваться, но мое сопротивление выглядело недостаточно убедительным, короче, он остался со мной.
Когда на другое утро я открыла глаза, перед моим ложем стояла Кора, и выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.
– И вот таких людей мне приходится содержать! – сказала она.
Дон тоже проснулся и голышом ринулся из постели в ванную.
– Он сказал, что ты его не хочешь. – Мой голос звучал очень жалобно.
– Врет, скотина, – ответила Кора, – а ты и поверила, рада стараться!
– Я его не звала, сам явился среди ночи, давай лучше вообще прогоним его.
– Нельзя, мне нужен натурщик.
На другой день он уже лег с Корой. Это мне точно известно, потому что и я, в свою очередь, могла наблюдать утром этот натюрморт.
Почему, спрашивается, мы обе втюрились в эту поганую маленькую крысу? Дон не без удовольствия натравливал нас друг на друга. С этого дня в доме пошли нелады и споры, мы швыряли друг другу в лицо самые ужасные упреки. На свет Божий была извлечена история с Карло. Я сказала, что, если бы Кора не провоцировала его самым беззастенчивым образом, не было бы и попытки изнасилования, и брат мой был бы жив до сих пор. Она отвечала, что одним своим присутствием я вполне могла приостановить эту попытку и что она никогда не подталкивала меня к убийству.
А с Хеннингом как было? И здесь она старалась не запачкать руки, а всю грязную работу взвалила на меня. Кора в ответ закричала, что я сама извлекла из этого наибольшую выгоду, а теперь сижу как личинка в куске сала.
– Ты вечно пытаешься все свалить на меня! Я могу уйти, по-моему, ты именно этого добиваешься. Дон тебе важнее, чем наша многолетняя дружба.
– Нет!
Дон по большей части присутствовал при наших раздорах, лениво нежась в постели Коры, подремывая или куря сигарету. Мы были твердо убеждены, что он не понимает ни единого слова.
Вообще-то говоря, случай с Эмилией должен был нас чему-то научить, с Доном все произошло примерно так же. Оказывается, дедушка и бабушка были у него родом из Гессена, и мать говорила с ними исключительно по-немецки. Правда, сам он по-немецки только и мог сказать: «Ауфвидерзеен». Зато понимал более чем достаточно.
Но об этом я узнала, лишь когда Дон с явно шантажистскими намерениями начал подкатываться ко мне и попутно намекнул, что ему известно такое, что дает ему, как и мне, право всю свою жизнь просидеть у нас на шее. Я не восприняла его слова всерьез, но вот Эмилия по обыкновению навострила уши, пронаблюдала за реакцией Дона, а там уже сумела подсчитать, сколько будет дважды два.
Сама-то я переспала с Доном один-единственный раз, и пришлось расплачиваться за то, чем Кора начала заниматься ежедневно. Хотя наслаждаться этим занятием ей пришлось недолго, потому что спустя несколько дней ее возлюбленный захворал. Возможно, подцепил какую-то инфекцию, решила Кора и хотела было вызвать врача, но Дон категорически воспротивился. Вот и в Индии его донимал понос, и всякий раз он выздоравливал без обращения к врачу. Надо один день ничего не есть, а на следующий ничего не употреблять, кроме спирта и крекеров, и все будет в полном порядке. После голодного дня Эмилия заварила ему ромашковый чай, дала черствый белый хлеб, обжарила на плите кофейные зерна и приготовила из них своего рода угольные таблетки, которые он и принял с превеликой благодарностью, потому что любил натуральные продукты.
Тем не менее ему становилось все хуже, лечение не помогло, он погрузился в апатию и не мог служить ни натурщиком, ни быть любовником. Мы с Корой вроде как помирились – надо было и спать, и есть без него, а он лежал в студии на кушетке возле теплого обогревателя и, судя по всему, утратил какой бы то ни было интерес к окружающему миру.
– Если ему до завтра не станет лучше, я вызову врача, – сказала Кора. – Поди знай, какая тропическая болезнь его скрутила.
Но Коре не пришлось осуществить свое намерение, инкарнат свежего приготовления безнадежно засох.
Кора собиралась съездить со мной в галерею Палатина, чтобы показать мне там картину Джентилески.
– Знаешь, я эту картину видела, но уже не помню деталей. Называется она «Юдифь и ее fantesca».[16] Можешь счесть меня необразованной, но я не знаю, что такое fantesca.
– Вот Эмилия у нас fantesca. Будь ты моей fantesca, то есть моей прислужницей, я бы называла тебя Elefantesca.
