Валерий Алексеев - Назидательная проза
— А не тесно вам здесь будет? — спросила Леля, когда комнатка приняла уютный и праздничный вид.
— Да вы не волнуйтесь, Ольга Даниловна! — беспечно ответила Рита. — Мы уже три года живем где попало.
Илья, прилаживавший полочку у изголовья, крякнул многозначительно, а Рита, смутившись (но не слишком), заговорила еще быстрее:
— Я что в себе больше всего люблю? Есть у меня такая счастливая способность: я везде приживаюсь быстро, как кошка. Раз, два — и дома. Ведь правда же? Жить надо быстро и легко.
— Жить надо быстро — это неплохо сказано, — одобрил Иван Федотович. — Это стоит запомнить.
— Вот-вот, запомните, — Рита не привыкла, как видно, медлить со словом. — Глядишь, в стишок какой-нибудь вставите, и прогремлю я по всей поверхности нашей Земли.
— Постойте, — живо сказал Иван Федотович, — а вы откуда, собственно, знаете, что я могу вас вставить в стишок?
— Она у меня физиогномистка, — буркнул Илья.
— Нет, я серьезно! — настаивал Иван Федотович, весь раскрасневшись от удовольствия.
— Серьезно — черновики не надо разбрасывать, — лукаво посмотрев на него, ответила Рита. — А кроме того, я о вас много слышала.
— Маргарита! — недовольно сказал Илья. — Не кажется ли тебе чего-нибудь?
Рита осеклась. Иван Федотович озадаченно посмотрел на Лелю — Леля отвела взгляд. Она давно уже припомнила эту девчушку, тети Пашину крестницу: двенадцать лет назад, на первой невеселой Лелиной свадьбе, Маргарита чинно сидела рядом с мамой и, живо постреливая по сторонам черными глазенками, украдкой отхлебывала из маминого стакана портвейн. Лет десять ей было тогда или чуть больше. Что осталось от детского личика — так это остренький вздернутый нос, потянувший за собой верхнюю губку: дефект, о котором Рита пожалеет еще не скоро. Естественно, Ивана Федотовича на той свадьбе не было, но что-то смутное в общем молчании ему все же удалось уловить, и он, нахмурившись, пошел гулять у крылечка.
Когда молодые устроились, решено было затопить русскую печь, с которой Леля не умела обращаться, почему и разводила огонь на улице, у плетня. «Мальчики» были отправлены на торфяную дорогу за хворостом, а женщины остались готовить салаты и прочую снедь.
— Я хорошо вас помню, Ольга Даниловна, — сказала Рита, когда «мальчики» ушли. — Вы совершенно не изменились. Если бы вам подцвечивать волосы…
— Да нет уж, не надо, — с улыбкой ответила Леля. — Ивана пугать не хочу. Ему приятнее думать, что я окончательно одряхлела.
Рита внимательно на нее посмотрела.
— Вы не жалеете, нет? — спросила она, сама же отрицательно покачивая головой, как бы подсказывая, что надо ответить.
— Нет, не жалею, — коротко проговорила Леля.
— Вам хорошо с ним? — допытывалась Рита.
— А как ты думаешь?
— Я думаю, да. Он очень милый и смешной. Мужчина должен быть смешным, — поспешно объяснила она, — иначе это не мужчина, а установка. Но самое главное — я чувствую, что вы ему нужны. Это — главное. Вот я никому не нужна. Только себе. Но зато уж себе — на сто процентов. Я без себя обойтись не могу ни минуты.
— А как же Илья? — вежливо, только чтобы что-то спросить, напомнила Леля.
Она не любила этих бабьих разговоров. Ее коробила чужая откровенность: в начале любой откровенности лежит либо фальшь, либо глупость, других источников нет. Здесь было (если мягко сказать) простодушие.
— Илья? — С наигранным пренебрежением Рита дернула плечом. — Я нужна ему не больше, чем этот «Нивико». Предмет домашней роскоши и престижа. Потеряет или украдут — будет не трагедия, а просто неприятность.
— Тогда зачем же?.. — спросила Леля, опять-таки чтобы поддержать разговор: ей не хотелось обижать девчушку.
— А вы не меряйте по себе, — ответила Рита и тут же попыталась исправиться. — То есть я хочу сказать: у вас редчайший случай, там было чувство, мучение, слезы, все это вещи теперь дефицитные. Сейчас ребятки даром мучиться не хотят. Прищурятся, прикинут — не светит ничего, ну и ищут варианты попроще. Илья отличный парень, он все способен понять и посочувствовать может, но ведь сочувствие — это еще не чувство. Я бы сказала даже так: чувство безжалостно, оно с сочувствием несовместимо.
Леля усмехнулась.
— Жаль, нет здесь Ивана Федотовича, — сказала она. — Такие соображения зря пропадают.
Но Рита не заметила ее насмешки.
— Я что хочу сказать? — продолжала она. — Так, чтоб на дверь с опасной бритвой кидаться, — не станет Илья этого делать. Он плюнет — даже нет, не плюнет, а просто повернется и уйдет с достоинством. Он спит и видит, как бы ему с достоинством уйти, он даже из ванной комнаты уходит с достоинством.
— Постой, постой, — перебила ее Леля, — а кто это, кстати, на дверь с опасной бритвой кидался?
— Ну как кто? — проговорила Рита и покраснела. — Вы сами знаете, кто, Иван Федотович, конечно.
— Да не было у него никакой бритвы, ни опасной, ни безопасной, — сердито сказала Леля. — Он безоружный всю жизнь. Это рассказчики цену себе набивают.
— Ну, все равно, — упрямо ответила Рита. — Илья не допустит, чтобы у него перед носом захлопнули дверь. Он за полчаса уйдет до того, как захлопнут.
Тут Леля положила нож и повернулась к девчушке лицом.
— Послушай, голубушка, — строго сказала она. — А хорошо ли ты сейчас делаешь?
Рита смотрела на нее с недоумением.
— Хорошо ли то, что ты мне сейчас говоришь? Ловко ли это, подумай.
Девчонка поняла, лицо у нее стало хитренькое.
— А может, я не просто так говорю. Может быть, я хочу, чтобы мне возразили.
— Вот и считай, что я тебе возразила.
Маргарита не обиделась. Она загадочно улыбнулась и повернулась к окну.
— Смотрите-ка, дождь пошел! — вдруг воскликнула она.
В самом деле, за окном потемнело, и дождь, накрапывавший поначалу, стал быстро усиливаться. Через минуту сквозь белесую толщу ливня нельзя было разглядеть не только холмы за рекой, но даже плетень и калитку.
— Как-то мужички наши, бедные? — вздохнув, сказала Леля и обернулась, но Риты уже не было в комнате.
Вдруг в сенях затопали босые ноги, и Маргарита в одном купальнике выскочила на крыльцо, сбежала вниз и встала под дождем, запрокинув лицо.
— Не наигралась еще, — проговорила Леля вполголоса. — Играй, играй, деточка… Мне-то что…
6Илья был молчалив и серьезен. Сидя за рулем, он смотрел прямо перед собой, вел машину без излишнего щегольства, скучнея и притормаживая перед каждой выбоиной. Давно уже Иван Федотович не ездил в такой ухоженной машине: мотор работал чисто, на полу под ногами не валялись инструменты и тряпки, и даже в «бардачке» у Ильи был абсолютный порядок. Вместе с тем не заметно было, чтобы Илья свою машину боготворил: не каждый автовладелец решится отправиться на своих колесах в лес за хворостом.
Иван Федотович тоже угрюмо молчал. Он начал понимать, что информация, которой располагают о нем молодые, совсем необязательно является лестной. Об этой истории с первым замужеством Лели он не любил вспоминать.
Они познакомились тринадцать лет назад, сразу после того вечера в «Московском комсомольце». В те годы Леля была раскованна и уверена в себе, у нее было много знакомств, которые она быстро завязывала и так же быстро обрывала. По-видимому, ей никакого труда не составило подойти к Ивану Федотовичу и заговорить первой. Иван Федотович был польщен и, гуляя с Лелей по Бульварному кольцу, изо всех сил выставлял себя властной личностью, целеустремленной, порочной и беспощадной. Помнится, он читал ей саморекламные стихи («Ты очень устала, ты очень довольна, ты думаешь, ты меня сделала, руками пригладила плечи, губами вылепила лицо. Ну что ж, я не спорил, я молча лежал, улыбаясь глазами, одними глазами, с которыми ты сделать ничего не могла…» — лет пять спустя эти стихи были напечатаны в одном второразрядном журнале) — и вдруг заметил, что Леля начала злиться и скучать. Неожиданно она объявила ему, что произошла досадная ошибка, что у нее нет ни времени, ни желания с ним встречаться. Иван Федотович был очень обижен, он молча ушел и всю ночь ломал голову, какую же ошибку он совершил, а на другой день принялся донимать Лелю телефонными звонками. Его просьбы были такими униженными, предложения такими робкими, что Леля смягчилась. «Ну хорошо, — сказала она, — посмотрим, что у нас выйдет».
Их отношения, ни на что путное не похожие, продолжались около года: Иван Федотович никак не мог уяснить, что от него требовалось, он все пытался высокомерить, а это вызывало у Лели тоску. Как только он улавливал, что Леля начинает от него уставать, он снова принимался заискивать и унижаться, и Леля опять оттаивала, и так могло продолжаться бесконечно. Для него было полнейшей неожиданностью решение Лели выйти замуж — за симпатичного добродушного парня, Иван Федотович часто видал его среди Лелиных институтских друзей. Дальше был ряд безобразных событий, о которых не хотелось даже вспоминать. С утра до вечера Иван Федотович торчал у Лели в подъезде, а ночью садился на пол под самой дверью ее квартиры и горько плакал, за что два раза был крепко побит. Леля защищала его гневно, отчаянно, сама бросалась под кулаки, а Иван Федотович, плача и смеясь от счастья, сносил побои и повторял: «Леля, ты видишь? Ты видишь, Леля?» В конечном счете муж Лели оказался понятливым человеком, он подал на развод, и Леля перебралась к Ивану Федотовичу в его однокомнатную квартиру в Марьиной роще, которую он купил на деньги от своего первого и единственного сборника. Возможно, в другое время Иван Федотович вел бы себя иначе, но тогда он панически боялся остаться один, кроме того, его начали забывать как поэта, и Леля сумела понять его и пожалеть. Иван Федотович настаивал на немедленном браке, Леля же, умудренная опытом, уклонялась от решения и тем доводила его до слез. Постепенно Иван Федотович свыкся с неопределенным положением и меньше стал попрекать Лелю ее прошлым, которое, в конце концов, касалось их одних. Они расписались только четыре года назад, причем Леля сама об этом напомнила, и Иван Федотович согласился с поспешностью, в которой, однако, была изрядная доля недоумения. И вот теперь, на десятом году совместной жизни, начинает обнаруживаться, что их невеселая тайна все эти годы могла быть достоянием посторонних людей. Естественно, Иван Федотович был недоволен.
