Диана Кирсанова - Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра
– Много лет спустя Натан Яковлевич рассказывал Шурочке, от которой я все это узнала, что не помнит, как он тогда добрался до дому, не помнит, что сказал отцу, не помнит даже того дня, когда Соня переехала жить к ним, и все, что происходило несколько месяцев после этого. Из памяти выпал целый кусок жизни.
Прошло не менее полугода после того, как к юноше вернулась способность четко, рельефно воспринимать каждый день и смотреть на Соню без того, чтобы белый туман не начинал в ту же секунду заволакивать все вокруг.
– Это сейчас кажется диким, что они, все трое, продолжали жить вместе, – пояснила нам рассказчица. – Но тогда никому и в голову не могло прийти, что надо разъехаться, да и как бы они могли это сделать, ведь квартира замнаркома была служебной. Хотя потом, когда Толя начал приходить в себя и стал в состоянии что-то соображать, он хотел уехать. Завербоваться на Север, на комсомольские стройки – все равно… Но… как он потом рассказал своей дочери Шуре, когда она стала взрослой… Его остановило то, как глубоко несчастна была Соня. Он просто не смог ее бросить.
– Блюхер-старший обижал ее?
– Что? А, нет, вовсе нет.
Он, напротив, стал как будто мягче, человечнее, старался больше времени проводить дома. Яков Лукич дарил жене подарки, предлагал пользоваться своим служебным автомобилем, взять вторую прислугу. Нанял целую бригаду ремонтников, и они привели в порядок квартиру, очень запущенную к тому времени, потому что за годы жизни вдвоем ни сын, ни отец как-то не придавали значения тому, что жилью нужен ремонт.
И внешне казалось, что все у них хорошо: после стольких лет вдовства видный государственный чиновник женился, и взрослый сын принял мачеху безо всяких возражений. Но юноша все видел!
Он видел, каким страхом наполнялись Сонины глаза, когда отец просто обращался к ней, как она вся сжималась, стоило ему только дотронуться до ее плеч, руки или шеи – просто так, мимоходом, даже случайно! Она боялась его, боялась страшно. Но, как скоро стало понятно, согласие Сони выйти замуж не за Толю, а за его отца было с ее стороны своего рода искупительной жертвой – так она себе это воображала. Ведь вскоре после того, как Соня переехала к ним жить, ее брата Бориса освободили…
И кстати сказать, не было никаких доказательств того, что именно Блюхер-старший способствовал этому освобождению. По крайней мере он точно не сыграл в нем ключевую роль, не он сказал в этом деле последнее слово. Просто настали другие времена, и двери многих тюрем распахнулись для тех, кто был осужден невинно.
Но ей, маленькой робкой девочке, которая всю свою недолгую жизнь непогрешимо верила во всемогущество сильных мира сего, – ей казалось, что своей свободой брат обязан Якову Лукичу, и она заплатила за эту свободу тем единственным, чем могла.
Оказался ли Борис достоин такой жертвы? Не нам судить. Но из тюрьмы вернулся совсем другой человек. Сам Толя видел его лишь однажды – случайно, к ним домой он не заходил, Соня не могла поддерживать контактов со своими родными, тем более – с теми, чья биография была сомнительна.
Однажды юноша сам пошел в дом, где раньше жила его Соня, пошел именно с целью посмотреть на парня, которому приносилась такая жертва… Перед ним сидел сгорбленный, несчастный человек с синюшным, одутловатым лицом. Толя заговорил с ним, он поднял глаза – в них не было никакого выражения. Рука юноши сама потянулась к карману, не глядя, он вынул деньги, две или три красные тридцатки, положил на стол – и вдруг синие губы инвалида дрогнули и поползли в кривой улыбке, обнажились черные осколки зубов: и кадык заходил под кожей, заросшей трехдневной щетиной.
Месяца через два он умер, замерз по дороге из чайной к дому, как предполагали – упал и по пьяному делу не смог выбраться из канавы, а была зима, и ночь, и полное безлюдье – окоченевшего Бориса нашли только на следующие сутки, и еще сутки он пролежал в морге, ведь при нем не было никаких документов… Его похоронили на самом дальнем московском кладбище, народу совсем не было, только Толя и Сонина мать – маленькая женщина в черном платке, она все время плакала и часто-часто трясла седой головой… И вот, глядя, как два нанятых за пол-литра могильщика равнодушно зарывают промерзшую яму, Толя спрашивал Соню, которая так ясно стояла перед его глазами, спрашивал ее: «Зачем, Соня?..» – но она не отвечала ему, молча поворачивалась и уходила…
– Еще Толя понял и другое, – продолжала Строганова после паузы. – Он сам рассказал мне много лет спустя, что понял, почему именно Соня стала той женщиной, ради которой отец решился переменить свою и его жизнь.
Озарение пришло внезапно – в один из дней, когда взгляд юноши привычно скользил по знакомым с детства предметам в гостиной и вдруг задержался на фотографии мамы. Бог знает, почему он заметил это только тогда! Быть может, все дело было в свете (на улице только что зажгли фонари, и в доме включили эклектрическое освещение), а может быть – в том, что боль к тому времени стала его отпускать, и Толя стал как бы заново учиться мыслить более или менее связно… И вот взгляд его упал на портрет женщины с красиво уложенной вокруг головы косой, не веря самому себе, он подошел, а потом взял его в руки – и невероятное сходство мамы и Сони потрясло молодого человека.
У них были разные черты лица, разный цвет глаз, волос – и все же что-то неуловимо общее проступало сквозь облик обеих женщин. Все та же робкая беззащитность, неуверенность, глубоко запрятанное в уголках глаз желание, чтобы тебя защитили, и в то же время – способность на жертву, поступок ради любимого человека, готовность пойти ради него на все…
Толя понял, что Блюхер-старший, тогда, возле кинотеатра «Ударник», увидев Соню в первый раз, с проницательностью опытного мужчины и интуицией жесткого человека сразу же узнал в ней живое повторение любимой жены – отец действительно очень любил ее… И эта девочка одним своим присутствием вдруг вернула ему молодость, свет, жизнь – было очень нелегко это понять, и все-таки Толя понял… Понял, хотя и не простил. Но, во второй раз ощутив в себе пробуждение любви, а вместе с ней – и сильного мужского начала, отец не нашел в себе сил пощадить их, своего сына и Соню. Он просто воспользовался своим правом повелевать и приказывать, совсем так, как если бы они с Соней были простыми служащими в его министерстве.
По вечерам, после чая, к которому почти не притрагивались ни сын, ни жена, Яков Лукич целовал Соне руку и говорил – так просто, словно речь шла о самых обыкновенных, семейных вещах: «А теперь пойдем спать, дорогая», – и уходил в «их» комнату, намеренно не закрывая за собою дверь. Соня вскидывала на юношу глаза раненой газели, и будто ток пробегал по ней, крупной дрожью ударяя в руки и губы! Как тяжело, с какой низко опущенной головой она поднималась с места! Супружеская спальня была для нее эшафотом, на котором приходилось умирать каждую ночь!
* * *Однажды Толя, сидя напротив Сони за обедом (Яков Лукич неторопливым и размеренным голосом рассказывал о каком-то тракторном заводе, который удалось запустить раньше срока где-то на Урале), поймал на себе умоляющий, жалкий Сонин взгляд. Прикрыв рукой с зажатой в ней салфеткой левую сторону лица, как будто для того, чтобы поправить соскользнувший из-за ушка локон, Соня на мгновение загородилась от мужа и послала Толе какой-то отчаянный, намекающий взор.
Вздрогнув, он проследил за ее взглядом. Соня указала на старинную шкатулку, своего рода семейную реликвию, что стояла на самой видной полке стенки-горки, и вновь опустила глаза. Посторонний человек ничего не заметил бы. Но Толя, чьи чувства были обострены, ни на минуту не усомнился в том, что правильно понял то, что подсказывал ему этот умоляющий взгляд.
Обед закончился, отец встал из-за стола, с неуклюжей галантностью наклонившись над Соней и предлагая ей подняться следом. Они вышли из комнаты. Уловив момент, когда домработница, с трудом удерживая груженный посудой поднос, тоже скроется на кухне, Толя бросился к шкатулке и нашел в ней то, что искал…
У себя в комнате, вцепившись руками в волосы, он читал и перечитывал закапанное слезами письмо, написанное на обеих сторонах обыкновенного школьного листочка в линейку.
Это было длинное, путаное письмо, содержание которого невозможно ни пересказать своими словами, ни расчленить на смысловые части или блоки. Толя запомнил его наизусть, так часто перечитывал он эти неуверенные строки, и… и плакал над ними. Он написал ей ответ, постарался утешить, как мог, заверил, что всегда, что бы ни случилось, будет с нею. И снова получил письмо, до краев наполненное болью и отчаяньем. Так завязалась их переписка. И эти письма надолго стали их общей отдушиной…
У них был один воздух и одна жизнь на двоих. Такая ранняя, но уже настоящая любовь, о которой так многие мечтают, но которая далеко не каждому дается в руки! Можно было заметить, что они вовсе не были очень похожими людьми с одними и теми же интересами. Но у них было одно самое главное – нужда в друг друге, и мечты, и надежды, и одинаковое отношение к этому миру. Вполне может быть, что сначала они и сами не подозревали, насколько тесно они связаны и насколько их чувства сильны, бесконечны и бессмертны.
