Фридрих Незнанский - Выбор оружия
– Верней, я прожила, – уточнила молодая супруга, игравшая в этой семье, судя по всему, главную роль. – А муж с родителями жил на Лиговке. – Вы случайно не моряк?
– Нет. Почему моряк? – удивился Турецкий.
– А к ней какие-то моряки приходили по этому адресу. Деньги от ее бывшего мужа привозили. Он где-то то ли в Африке, то ли в Австралии. Правда, давно это было, года три назад. Наверное, потом узнали ее новый адрес. А вы кем ей будете?
– Просто знакомый. Мы когда-то давно вместе работали в Норильске, – нашел Турецкий самое безобидное из объяснений. – Вот оказался случайно в Питере, решил навестить.
– Передавайте ей привет. Очень милая дама. Только фамилия у нее не Новикова, а Никитина. Новикова – это ее матери фамилия…
«Просто знакомый» – этого довольно было для посторонних людей, но для самой Ольги нужно было придумать что-то более достоверное. Поразмыслив, Турецкий решил, что и придумывать ничего не будет: скажет то, что есть. Конечно, без лишних деталей, которые могли бы ее встревожить.
Увидев ее в дверях, Турецкий отметил, что определение «очень милая дама» – это, что к ней как раз подходит. Ей было между сорока и пятьюдесятью – рубежный для женщин возраст: достигнув его, одни превращаются в разбухших равнодушных теток или в иссохших коммунальных мегер, другие словно сбрасывают с себя десять, а то и пятнадцать лет, пережитые страдания (а у кого их не было?), трансформируются во всепонимание и спокойную глубинную доброту, придающую увядшим чертам лица какую-то особую привлекательность, которой, возможно, они не обладали даже в молодости.
Такой была Ольга Николаевна Никитина. Косая прядь тяжелых, подсвеченных сединой волос на щеке, светлый, молодящий ее хитон из какой-то шелковистой ткани, деревянные бусы и такой же браслет на руке. Не каждую женщину увидишь в субботу утром в таком виде.
– Почему вы меня так рассматриваете? – спросила она, когда Турецкий, представившись, объяснил, что был недавно в Норильске, виделся с коллегами ее бывшего мужа и хотел бы с нею поговорить.
– Я мечтал, чтобы моя жена в будущем была похожа на вас, – вполне искренне ответил он.
Она улыбнулась.
– Спасибо за комплимент. Заходите… Вы курите?
– Могу и не курить. Но не очень долго.
– Тогда пойдемте на кухню. Это единственное место, где дочь разрешает мне курить. У нас маленький, – объяснила она. – Внук. На днях исполнилось полгода. Игорь Никитин…
Говоря это, она насыпала в медную джезве кофе и сахар, включила газ, поставила на стол две фарфоровые чашки. В этой семье чувствуется достаток, машинально отметил Турецкий, оглядывая просторную, метров пятнадцать, кухню, которую вернее было бы назвать столовой: красивый современный стилизованный под старину буфет, овальный стол с ореховыми полумягкими стульями.
– Никитин? – переспросил он. – Разве ваша дочь не взяла фамилию мужа?
– Я попросила ее оставить фамилию отца.
– А его младшую дочь зовут Ольгой, – вспомнил Турецкий.
Она словно бы ахнула:
– Как?!
– Ольгой, – повторил он, одновременно понимая уже, что ляпнул что-то не то.
Она опустилась на стул, безвольно положив на колени руки.
Над джезве поднялась пенная шапка, перелилась через край и зашипела, заливая газ и заполняя кухню запахом горелого кофе.
Ольга Николаевна не шевельнулась.
Турецкий вскочил и выключил газ. В кухню всунулась молодая женщина в домашнем халате, с такими же темными, как у Ольги Николаевны, но неприбранными волосами, спросила:
– Что тут горит? Почему ты плачешь, мама? Что случилось? – повернулась она к Турецкому. – Почему она плачет? Что вы ей сказали? И вообще, кто вы такой?
– Оставь нас, – попросила Ольга Николаевна.
– Кто этот человек? – настаивала дочь.
– Он знает о твоем отце больше, чем я.
– Я тоже хочу это знать! – заявила молодая женщина и решительно уселась за стол.
– Тогда свари нам кофе. Это моя дочь – Катя.
– Я уже это понял, – сказал Турецкий.
– Извините… – Ольга Николаевна промокнула глаза и щеки уголком платка и потянула из пачки длинную черную сигарету. Турецкий предупредительно щелкнул зажигалкой.
– Спасибо… У него есть еще дети?
– Два сына. Старшему четырнадцать лет, Константин. Второму одиннадцать, Поль. А дочери восемь лет.
– Как ее зовут? – спросила Катя.
Турецкий помедлил и повторил:
– Ольга.
Несколько секунд Катя молча смотрела на него, потом поставила джезве на стол.
– Вот ваш кофе. – Порывисто обняла и поцеловала мать в щеку. – Прости меня. Разговаривайте, я не буду мешать. Потом мне расскажешь.
И вышла из кухни.
– Вы ничего не знали о нем? – осторожно поинтересовался Турецкий.
– Ничего. Кроме того, что он жив. И что дела у него идут неплохо. Он присылал нам деньги, – объяснила она. – Передавал с оказией. Сначала – с рыбаками наших сейнеров, они заходили в Галифакс за пресной водой и продуктами. Он договаривался с кем-нибудь из команды, платил за услугу, конечно. Когда они возвращались в Ленинград, находили меня. Потом оказии стали приходить из Кейптауна, тоже с моряками. И только в последние годы он стал переводить деньги на Внешэкономбанк, открыл мне счет. Без его помощи нам было бы очень трудно.
– И ничего не писал?
– Только одно письмо. Месяца полтора назад. Очень короткое. О том, что скоро, возможно, приедет в Россию. И несколько своих фотографий. Что вы о нем знаете?
Она слушала рассказ Турецкого, не перебивая. Когда он умолк, спросила:
– Джоан – какая она? Вы ее знаете?
– Нет. Ее видела одна моя знакомая из Нью-Йорка. Она мне все и рассказала. Она уверена, что Джоан – самое крупное открытие Никитина. Она ошибается. Я думаю, его самое крупное открытие все-таки вы.
– Спасибо. Не беспокойтесь, я больше не буду плакать… Пейте кофе. И не стесняйтесь, курите, я же курю… Какая все-таки странная штука жизнь. Последний год в Норильске, когда его судили, а потом здесь, в Ленинграде, – нищета беспросветная, Катька болеет, ночные обыски, топтуны по пятам – в открытую, суды, психушка, аресты… хуже не бывает, не может быть. А сейчас я понимаю, что это было самое счастливое время моей жизни. Что мне неслыханно, сказочно повезло… Странно, правда?
– Вы развелись с ним, потому что устали от такой жизни?
– Нет, он заставил меня подать на развод. Он чувствовал, что его снова вот-вот посадят. И не хотел, чтобы из-за него меня уволили с работы. Я работала тогда в «Гипроникеле» младшим научным сотрудником. Но меня все равно уволили… Ладно, все это в прошлом. Что вас заставило меня найти?
– Игорь Константинович работает на Имангде…
– Называйте его просто Игорь.
– Хорошо, Игорь работал на Имангде и, насколько я знаю, нашел там выход жильной руды…
– Да, на четвертый сезон. Первые три я была с ним, а потом родилась Катька, мне пришлось сидеть дома.
– Сейчас снова встал вопрос о разработке Имангды. Но отчетов Игоря в архивах экспедиции нет. Их потеряли.
– Как – потеряли?! – изумилась она. – Как это можно потерять? Это же бесценные документы!
– Их изъяли из архива экспедиции во время следствия, а из материалов уголовного дела они исчезли.
– Вот сволочи! Извините, но я не знаю более точного слова. Потеряли! Это же четыре его полевых сезона! Жутких! В одиночку! Без рации, без связи! В середине третьего сезона он руку сломал. Упал с осыпи. Я чуть с ума не сошла. Открытый перелом, а врач – только в Норильске, в ста двадцати километрах. Я его умоляла: бросай, поедем в город. Нет, и все. Слава Богу, обошлось без заражения. Рука, правда, криво срослась. Левая, чуть выше запястья. Потеряли! Лучше бы они свои куриные мозги потеряли. Никто бы этого даже и не заметил. Такое, по-моему, только у нас в России может быть. Ну что за Богом проклятая страна…
Турецкий подождал, пока она успокоится. Спросил:
– Он не делал копий описания своих маршрутов?
– Делал. Как знал.
– Эти копии сохранились?
– Нет. Их забрали при обыске. Вместе с экземплярами его «Карающей психиатрии», выпусками «Хроники текущих событий», документами Хельсинкской группы. Когда началась перестройка, я попыталась получить его архивы в «большом доме» – в КГБ, на Литейном. Ответили официально: уничтожены в связи с истечением срока хранения. Соврали, наверное?
Турецкий пожал плечами.
– Может, соврали. А может, и в самом деле уничтожили. Потому что если им все хранить – еще три таких же «больших дома» нужно было отстроить.
– Так все и пропало. Ни одного письма не осталось, ни одной фотографии. Только несколько штук норильских, и то потому, что они у моей матери были, я из Норильска ей посылала. Сейчас покажу…
Ольга Николаевна вышла из кухни, через две минуты вернулась с несколькими черно-белыми любительскими снимками.
– Это на Имангде, в наш первый полевой сезон. Весна семьдесят первого года… Поселок буровиков. Законсервированный. Домов пятьдесят – и все пустые. Первое время жутковатое ощущение было. Чуть скрипнет где-нибудь от ветра крыша – в дрожь бросает. В тундре знаете что самое страшное? Не медведя встретить – человека. Это наш гидрогеохимический отряд – Мартыныч снимал, радист…
