Анна Оранская - Сладкая жизнь
И еще он тогда сказал себе, успокаиваясь, как всегда, сам возвращая себе уверенность в собственных способностях, что все, в общем, не так уж и плохо. То есть кто-то может подумать, что плохо — у Вадюхи, считай, целая империя была, Кореец ее в целости и сохранности передал, а при нем, Андрее, осталось от нее всего ничего. Какие-то куски после смерти Ланского сами отвалились — там его связи были нужны, он сам, а без него все рухнуло. Что-то свои же растащили — как Каратист, и Моня, и Учитель покойный, и по мелочи пацаны уровнем поменьше. Что-то осталось у тех, с кем Вадюха в плотном контакте работал, — у солнцевских, у кунцевских, у других.
Совместные были дела, а как Вадюхи не стало, они сами продолжили, и туда просто так не сунешься, не заявишь, что, мол, нашего старшего доля, отдайте. Кореец мог бы — а без него никак. Хотя не исключено, что Ланского долю Кореец как раз и получает — потому и мер не предпринимал, что ему отстегивали втихую, и сейчас отстегивают. Он же про все Вадюхины дела знал, всегда и везде был рядом.
Мысль эта пришла ему в голову впервые — и не понравилась, но он отмел ее сейчас, решив, что, как бы там ни было, Генкины лавэшки считать западло. В конце концов сам долю ему пересылает на Кипр — каждый месяц бешеные бабки, — и если Генка еще с кого снимает, никого это трахать не должно, он в конце концов уже в авторитете был, когда Андрей еще в армии служил, и девять лет зону хавал, заслужил, в общем.
Он вдруг спросил себя, что думают о нем эти, кто сидит за столом. Что облажался, не справился, потому что чистый фраерок, у которого одни понты? На кладбище три года назад крестного отца из себя строил, в белом пальто у могилы стоял, сигару курил, подражая тому, чей гроб только что в землю опустили, — а получилось, что просто понтовался…
— Слышь, я к машине схожу — сигару забыл, а что-то курить охота, — бросил Голубю. — А ты знаешь чего — как халдей объявится, скажи, чтобы льда притащил и стакан вместо рюмки, не то вискарь теплый не очень идет…
А через пятнадцать минут, вернувшись, он чувствовал себя совсем по-другому. Застыл у входа в зал, озирая собравшихся, заключая финально, что бы ни думали они о нем сейчас, скоро поймут, что ошибались. Потому что пришел его момент, и он и войну с Трубой выиграет, и решит потом вопросы с остальными. Сам ли, вместе с Генкой — не важно. Важно, что ни одна падла уже не скажет, что у Лешего одни понты. А кто скажет или подумает…
— Андрюх, ты бы сказал тост-то, — шепнул Голубь, уловивший перемену в настроении, но Андрей и сам уже поднимался, крепко сжимая в руке стакан с вискарем.
— Что сказать хотел, братва… — Он обвел глазами зал, видя недоумение на некоторых лицах, понимая, что так говорить не надо, не только свои здесь. Но уже не в силах был остановиться, чувствуя распирающую изнутри энергию и жуткую уверенность, остановив на несколько секунд взгляд, в котором читались агрессия и вызов, на Каратисте и сидевшем рядом с ним Сереге. — Вадюха многого добился — дай Бог каждому так. Три года как его нет — кого-то из нас, из тех, кто с ним рядом был, тоже не стало, кто-то уехал, знаете, о ком речь. А кто-то себя крутее всех крутых почувствовал, сам начал дела делать, забыв, с кем начинал и откуда вышел, близких отодвинув, потому что больше бабок захотелось…
Он увидел краем глаза, как Голубь дергается, видно, почувствовав продолжение фразы, но остановить не решается.
— …Дорог, конечно, в жизни много — каждый сам свою выбирает. Вадюха вот по прямой шел и кучу людей за собой вел, делил все, что находил, — потому и три года спустя после его смерти столько нас собирается. А кто-то после его смерти по кривой двинул — там народу мало и собрать побольше можно. Деньги оно, конечно, дело хорошее — только вот кривые дорожки в плохие места заводят и обрываются резко. А деньги на том свете — кому они нужны?..
— Красавец, — взревел Немец, вскакивая с поднятой рюмкой. — Красавец, Андрюха! За Вадюху, пацаны!
Андрей медленно поднес ко рту стакан, проглотил содержимое. Не слыша, как льдинки звякнули о зубы, глядя на Каратиста, продолжая смотреть ему в лицо даже после того, как тот отвел глаза, потянувшись к стоявшей перед ним тарелке. И только тогда сел, доставая из кармана пиджака сигару, и, откусив кончик, наклонился к протянутой Голубем зажигалке…
ЧАСТЬ 2
…Она растерянно подняла глаза, благодаря Бога, что он еще не вернулся, с облегчением замечая подходящего официанта.
— Что бы вы посоветовали — из рыбных блюд? — спросила, радуясь собственной хитрости, тому, что удалось скрыть, что из меню, пестревшего непонятными словами, она ничего не поняла. Был бы здесь он, пришлось бы признать свое невежество — а так…
— Что касается закусок, рекомендую базельский салат из осетрины с каперсами, затем консоме из омара с кетовой икрой, а на горячее — рыбу Халибут, гарнированную картофелем а-ля Кольбер с крабами. И вино — шабли «Гран Крю ле Блашо» 94-го года.
— Это красное?
— Это шабли, — произнес официант таким тоном и с таким выражением лица, словно она сморозила дикую глупость.
— Уважаемый, можно тебя…
Официант вздрогнул при звуке его голоса, и она тоже. Она не заметила, как он вошел, и теперь смотрела, как поучительно говоривший с ней молодой парень робко шагает к нему.
— Уважаемый, ты из Парижа, что ль, утренним рейсом? — В голосе его звучали совсем другие нотки, она их слышала, хотя говорил он очень тихо. — Короче, все рыбное на твой выбор — выберешь плохо, сам съешь, за свой счет. И вино принесешь соответствующее. Я понятно сказал — или тебе по-французски повторить?
Тот исчез моментально, только стоял — и нет его уже, словно растворился. А он сел напротив нее улыбаясь.
— Простите еще раз, что оставил вас в одиночестве, — с этими сигнализациями постоянно проблема. У меня когда-то собака была, в детстве еще, — когда не надо, начинала лаять на дверь, а так спала целыми днями. Приди кто квартиру грабить — так и спала бы, даже головы бы не подняла. Вот и сигнализации эти точно такие же: будут машину угонять — не поможет, а только войдешь в ресторан — начинает верещать…
И, окончательно расслабляя ее, наполняя благодарностью за понимание, оглядел критично обилие лежащих перед ними ножей и вилок.
— Если честно, жутко не люблю такие места. То все гордились рабоче-крестьянским происхождением, то каждый второй оказался особой, приближенной к императору. Но кормят здесь неплохо — гарантирую…
…Разумеется, она никуда не собиралась. Приехала в институт к десяти, на зачет, а около двенадцати отпустила последнего. Шесть человек пересдавали — вот и гоняла их, как попросили. Вообще первокурсники были не ее, у нее третий курс и четвертый — но замдекана попросил заменить преподавательницу, как-то поспешно ушедшую в декрет. Студенты так перепугались, увидев ее, — незнакомый преподаватель, может, зверь, не поставит, до сессии не допустят, отчислят ведь. Но она никогда не злобствовала — сколько работала, поставила на экзаменах, может, двоек пятнадцать, в среднем выходит по одной в год.
В деканате, куда принесла ведомость, было пусто, на кафедре тоже никого. Седьмое января, православное Рождество — выходной для всех, кроме тех, кто пересдает. Раньше седьмого всегда экзамены были — какое там православное Рождество, политический вуз ведь, по подготовке бойцов идеологического фронта. А теперь фронт распался, да еще чуть ли не все верующими стали — хорошо, обязательную молитву перед занятиями не ввели. Раньше в партию всех преподавателей убеждали вступать — хотя вступить ох как непросто было, — ну а теперь все должны в Бога верить.
Она заперла кафедру и медленно начала спускаться по лестнице. Домой торопиться не хотелось — устала за эти послепраздничные дни от дома, вымоталась больше, чем от работы. В институт — она по старой памяти называла Иняз институтом, хотя его уже давно переименовали в университет, — за последние четыре дня прийти надо было всего один раз; Сергей умудрился второго простыть, пока возился с машиной, и температурил дома; хорошо, хоть Светка периодически к бабушке отправлялась. Так что полная нагрузка выпала. И даже на учеников не отвлечешься — школьные каникулы, до пятнадцатого минимум все пропали. Так что неудачные были дни. Такое впечатление, что только и делала, что накрывала на стол да убирала со стола и мыла посуду.
А сегодня Светку сдала матери, до вечера, и Сергей уехал на работу рано, даже ее не довез, так что можно было спокойно посидеть одной, попить кофе. Но все же домой она не торопилась. Еще утром запланировала после зачета не спеша пройтись по Остоженке, до «Кропоткинской», скажем, и там уже сесть в метро. А может, дальше пойти, по бульварам до Арбата. А там, может, по Калининскому или по тем же бульварам до Пушкинской. Не то чтобы любила гулять — но сегодня решила понаслаждаться тем, что не надо никуда торопиться. Видно, пересидела в четырех стенах — вот и результат.
