Елена Михалкова - Манускрипт дьявола
Топографические карты – вот что было совершенно необходимо, и Максим потратил много сил, пытаясь разыскать дореволюционную карту Шаболина и окрестностей. В конце концов он нашел требуемое и скрупулезно совместил три карты: дореволюционную, довоенную и современную. Не меньше двух недель ушло у него на то, чтобы точно восстановить – где находилось поместье купца, где была усадьба его любовницы, что осталось на месте распаханных деревушек… Когда начисто перерисованный план местности лежал перед ним, Арефьев ощутил законную гордость – теперь можно было приступать к следующему этапу.
Он называл его «разговорчики». В любом селе есть свои истории о том, как кто-то когда-то прятал в землю немыслимые ценности. Максим слушал рассказы о захоронениях атаманов, о старых ведьмах, закапывавших золото за банями и шептавших над ним заговоры, о тихих деревенских богатеях, делавших тайники в садах…
Девяносто процентов всех легенд были выдумкой. Но в случае с купцом Шаболиным Арефьев точно знал, что история правдива.
И, как назло, оказалось, что никого в деревне не интересует, что случилось с жившими здесь прежде людьми. Даже деревенские старушки, обычно оказывавшиеся кладезью информации – пусть и не всегда верной, – пожимали плечами в ответ на его расспросы. Удрученный Максим уже собирался приступать к поискам без всяких подсказок, как вдруг ему крупно повезло.
– Ты чего по нашим бабкам шастаешь? – грубовато спросил его один из жителей. – Тебе к Онищеву надо. Он такой же, как ты, до древности сильно любопытный.
– Что за Онищев? – насторожился Макс. – И как его найти?
Выяснилось, что Николай Онищев – местный энтузиаст-краевед, устроивший в своей избе что-то вроде филиала этнографического музея. Охваченный дурными предчувствиями, Максим отправился к энтузиасту, но все вышло куда лучше, чем он предполагал.
Николай Ефимович, бойкий старичок, похожий на поседевшего воробья, обрадовался Максу как родному, схватил его за руку и потащил в дом – показывать, что он нашел и сохранил. Тканый ковер с орнаментом, богато украшенное седло, флюгер в форме фигурки жнеца с косой, бисерный пояс – все эти сокровища были развешаны по стенам комнаты. На полках стояла посуда, красовались плетеные из бересты шкатулки и фигурки животных, на столе лежали стопкой книги в истертых обложках – взгляд Максима сразу выхватил «яти» в названиях. В углу стоял сундучок с резьбой, а на нем – подсвечники самых разных форм и размеров, от маленьких медных до больших канделябров. Тут же, за сундучком, пристроились четыре кочерги.
– Приумножаю, так сказать, славу нашего края, – гордо объяснил Онищев, пока его гость осматривал экспонаты.
Максим улыбнулся, подумав, что столетнее седло, пусть и отлично сохранившееся, вряд ли сильно приумножит славу Шаболина, да и остатки старой посуды тоже, но спорить не стал. Он любил таких увлеченных старичков. «Дед, конечно, малость сдвинутый, но зато занятный».
Его уважение к Онищеву возросло, когда старик пересказал историю любовницы Шаболина практически в том же виде, в каком она была известна Максиму – за исключением одной детали, которую Максим счел несущественной. Только Арефьев почерпнул свои сведения из бумажных источников, а Николай Ефимович имел дело с живыми свидетелями прошлого.
– Бабка у нас одна была, уже не в себе от старости, – сказал он. – Родилась в городке, от которого сейчас одно село осталось, да и то на ладан дышит, а потом вслед за мужем перебралась в нашу деревеньку. Тут и померла. Лет ей было, думаю, под сто, не меньше. Вот она, Груша, и рассказывала мне о том, как нянькой к ней взяли женщину, которая была горничной у погибшей Ольги Провординой, и та много с ней говорила о произошедшем. Груне тогда было, как я думаю, лет шесть, то есть что-то она уже понимала. Да и память у нее была хорошая: кто час назад в гости заходил, не помнила, а все, что рассказывали чуть не сто лет назад, в лицах могла повторить. Говорили еще, что Шаболин, узнав о смерти любовницы, пытался с горя руки на себя наложить, но уж об этом я ничего не знаю. Может, и врали.
Максим внимательно слушал. Пока то, что говорил Онищев, не расходилось с тем, что он знал.
– Я-то сам когда-то сильно интересовался этой Ольгой, – продолжал старик. – Даже больше, чем ее драгоценностями. В архивах рылся, все хотел узнать, кто же она такая. И выяснил кое-что очень интересное… Ожерелье-то с изумрудами было ее собственное, а вовсе не подарок Шаболина!
– Как – ее собственное? – недоверчиво спросил Арефьев.
– А вот так. У Ольги хранилось подробнейшее генеалогическое древо, из которого явствует, что род свой она вела от некоей Элизабет Кроуфорд. Если я имя правильно прочитал, конечно… Кроуфорды в шестнадцатом веке заполучили это ожерелье, уж не знаю, какими путями, и во всех их завещаниях говорится о том, что ожерелье передается потомкам с условием – не носить его, а лишь хранить.
– Зачем?
– Откуда ж я знаю? Должно быть, какое-нибудь родовое проклятие – у них в Англии с этим просто было…
– Как в Англии? – спросил окончательно запутавшийся Максим.
– А ты полагаешь, милый мой, Кроуфорд – русская фамилия? – поддел его Онищев. – Англичанами оказались Ольгины предки, причем не из бедных. Должно быть, потому изумруды и не продавали – нужды в этом не было. Дед Ольги, Питер Кроуфорд, вел торговлю с Россией и в конце концов осел у нас, в Санкт-Петербурге, там и умер. Сына его, Ольгиного отца, уже называли Павлом Петровичем Провординым. Чуешь?
– «Кроуфорд» сначала стало «Кроуфордин», а потом превратилось в «Провордин»…
– Соображаешь, – одобрительно кивнул краевед. – Жена у Павла Петровича была русская, умерла в родах, а сам он скончался, когда Ольге только исполнилось шестнадцать. Но она, как видишь, изумруды и тогда не продала, а подалась в актрисы, откуда ее Шаболин и забрал к себе. А уж куда они потом делись – одному Богу известно. Вот такая история.
– Как вы думаете, ожерелье уже кто-нибудь нашел? – спросил Макс.
Онищев пожевал губами:
– Сомневаюсь я что-то. Много шума тогда поднялось бы. Хотя, конечно, могли и втихую выкопать, если Ольга успела свое украшение закопать… Но тут ведь вот какое дело: хочешь не хочешь, а драгоценности надо продать, так? Это только такой старый пень, как я, мог бы их на стенку повесить и любоваться. – Он усмехнулся. – А продать их, думаю, не так-то просто, потому что заинтересуются: откуда такие камушки странные, где ты их взял, мил-человек? А мил-человек что ответит? Под кустом бузины выкопал?
Максим кивнул – рассуждения старика совпадали с его собственными.
– А вы сами-то пытались искать клад, Николай Ефимович?
– Было время, увлекся как-то этим… Но забросил быстро. Неинтересно мне это стало.
– Неинтересно? – недоверчиво переспросил Арефьев. – Как же так?
– А вот так. Я, думаешь, все это, – Онищев обвел рукой комнату, – откуда взял? По людям ходил, разговаривал, объяснял, что хочу для истории сохранить. Ну, кое-что само нашлось – то седло, например, в одном заброшенном доме на единственной уцелевшей стене висело – видать, для красоты: лошадей-то не было. Сохранилось оно прекрасно, я на него не нарадуюсь. Или вон сундучок – я его из полуразрушенного погреба вытащил, меня самого там чуть не засыпало. Открываю – а внутри мыши гнездо свили, все кишит ими. Но одному искать мне не в удовольствие! Вот Елену Федоровну из пятого дома убедить, чтобы пожертвовала в наш музей сумку охотничью, с которой еще ее прапрадед по лесам ходил, – это дело! Так ведь она ж не убеждается! Я к ней и с одной стороны, и с другой, и так, и эдак, и уговорами, и комплиментами – а она ни в какую. Веришь – едва не женился на упрямой козе! А ведь ей восьмой десяток пошел.
Максим рассмеялся.
– Так что клады искать – это к молодежи, – закончил старик. – Вроде тебя. Только ведь нету у нас здесь молодежи, откуда ей взяться? Так и живем…
«Так и живем… – повторял про себя Арефьев, бродя с металлоискателем по окрестным полям, – так и живем. Хорошо, а как же раньше здесь жили?»
Время от времени прибор отзывался писком в ушах, но Максим не останавливался – мелкие монетки, затерявшиеся в земле, его не интересовали. А других сигналов верная машинка не подавала. Под равномерное гудение Арефьев пытался представить, как это было: молодая темноволосая женщина сгребает свои украшения в сумку, бежит в конюшню, вскакивает на коня и мчится, пришпоривая его, охваченная страхом. Конь несется быстро, слишком быстро, вылетает на обрыв – и она катится вниз, падает в воду.
Как ни крути, выходило, что сумка выпала во время неудавшегося побега.
«Но тогда ее бы нашли!» – возразил самому себе Максим.
«А если она она провалилась куда-нибудь под корни дерева? В яму? В барсучью нору? Завалялась в таких зарослях, куда сроду никто не забирался?»
«Лес не такой уж большой, – спорил Максим, – и ради драгоценностей его перерыли от края до края. Все барсучьи норы наверняка изучили, заросли рассмотрели по кустику, ямы исследовали».
