Операция «Транзит» - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович

Обозный Ефремов (так звали взятого с поличным шпиона) показал на избу со светящимися окошками.

— Вон ихняя квартера.

Дом был с железной крышей, самый лучший в деревне.

— Один проживает?

— Так точно.

— Шикарно… — прошептал Алексей, оглядывая прилегающую территорию.

— Не спит, падаль, — зловеще объявила Бочарова. — Чего мы тянем? Живей, Романов! Нам в четыре пятнадцать выдвигаться.

Пришлось непочтительно ткнуть начальницу локтем в бок.

— Тссс! Ночью голос далеко слышно. Особенно женский. Шепотом!

Охо-хо. Не операция по аресту крупного шпиона, поставившего под угрозу успех наступления, а какая-то пастораль, вечера на хуторе близ Диканьки. Петухи, коровы, колодцы с журавлями. В группе захвата две пастушки, от которых никакого проку — одни проблемы.

Ас контрразведки чувствовал себя Шаляпиным, которому приходится выступать на деревенской ярмарке. А между тем концерт преответственный.

Правда, и противник несерьезный. Не чета профессиональным шпионам, с которыми Романов привык иметь дело.

Ефремов дрожал, как собачий хвост. Ему бы сейчас заорать во всё горло — и операции конец. Но обозный послушно ступал на цыпочках и беспрекословно выполнял все приказы. Гвоздев, главарь агентурной сети, не озаботился выставить охранение. Даже занавесок на окнах нет — подходи, заглядывай.

Именно с этого Алексей и собирался начать.

— Оставайтесь здесь… Нет, не посреди улицы — у плетня. Этого, если пикнет, штыком. — Ефремов затрясся еще больше. — Пока я не подам сигнал, ни с места!

Обе женщины кивнули.

Штабс-капитан подкрался к стене, осторожно заглянул в окно.

Председатель комитета был не один. Он сидел возле керосиновой лампы и что-то писал на листке бумаги, а перед столом переминался с ноги на ногу чернявый солдат с ефрейторскими лычками.

Человек, которого в дивизии знали под фамилией Гвоздев и уважительно звали «товарищ Гвоздь», за свою жизнь много раз менял псевдонимы и прозвища. Они были для него, как шкурка для змеи — сносилась, и выполз. Новое имя он взял со смыслом: всё, хватит порхать перелетными птицами, мы вернулись перестраивать свой обветшавший дом — будем скреплять его железными гвоздями.

Еще одна аналогия со змеиной жизнью: подобно рептилии, он слишком долго пребывал в гибернации, отоспался в стылом эмигрантском болоте на годы вперед. Теперь настала Весна, наполнила ум и тело такой веселой и мощной энергией, что человек-змея почти не испытывал потребности ни в сне, ни в отдыхе. Мог круглые сутки заниматься делами — настоящими, большими, важными — и не ощущать ни малейшей усталости. Если спал, то урывками, между делом. Приляжет или присядет на полчасика, потом встряхнется — и дальше, дальше. Зато много и жадно ел, аппетит у Гвоздя в эти замечательно интересные месяцы сделался просто зверский.

Вот и сейчас, строча донесение в Центр, он то и дело откусывал от яблока. Яблоко было скороспелка, кислое, но крепкое. Сок так и брызгал.

Когда Гвоздь решил ехать на фронт, некоторые партийные умники его отговаривали. Не твоего-де уровня дело пропагандистской мелочовкой заниматься, ты в Питере нужен. Сами они мелочовка. Сказал же Старик: «Сейчас будущее революции решается в армии». Так оно и есть. За кем пойдет вооруженная народная масса, солдаты, тот и возьмет власть.

Дописал. Свернул вчетверо.

— Возьми у Ларионова самый мощный мотоциклет. Дуй на станцию. Найдешь дежурного телеграфиста. Такой мордатый, с конопушками. Скажешь: «Гвоздь велел срочно». Ясно тебе, Крюков?

— Чего не ясного. Всё сделаю.

Крюков был толковый. Гвоздев уже решил, что потом, когда фронт развалится, заберет парня с собой. Сделает из него большого человека.

— Давай. Одно колесо здесь, другое там.

Теперь нужно было дождаться возвращения сигнальщиков, и тогда можно часок вздремнуть. День завтра интересный. Можно сказать, ключевой.

Терять время попусту Гвоздев не привык. Стал ходить по горнице, обдумывая тезисы будущего выступления. После провала наступательной затеи Керенского фронт забурлит, наверняка созовут внеочередной съезд солдатских депутатов. Тут-то и надо отобрать большинство у эсеров. Точно сформулированной речью, произнесенной в правильный момент, взять оборонцев врасплох, опрокинуть подсечкой, положить на обе лопатки…

Скрипнула дверь. Гвоздев не успел и обернуться. Болезненный удар носком сапога по щиколотке сбил его с ног, сильная рука развернула рывком и бросила на спину. Прямо в лоб уставилось дуло. Над ним чернели расширенные зрачки бешеных глаз.

— Лежать тихо! Вы арестованы!

Гвоздев не сразу понял, кто это. Но когда в комнату вбежала девчонка с карабином, в военной форме, узнал: штабс-капитанишка из бабского батальона.

— Кем арестован? По какому праву? — спросил Гвоздев, когда офицер убрал руку с его шеи и ловко, профессионально обшарил одежду. Нашел и маленький «моссберг», по давней, еще с подпольных времен, привычке носимый в подмышечной кобуре, и даже узкий стилет, закрепленный на подвязке носка.

— Арсенал нелюбительский, — сказал… Семенов? Назаров? Нет, Романов, вот как его зовут. — Шацкая, позовите командира!

Девчонка на секунду вышла в сени. Вернулась с начальницей доброволок Бочаровой, которая тащила за воротник Ефремова. Вид у Ефремова был помятый, глаза бегали.

Всё ясно. Попались во время сеанса связи, конспираторы хреновы.

— Алексей где? — спросил Гвоздев.

Ефремов, не поднимая головы, ответил:

— Убили… Вот она, штыком.

Широкая, багроволицая прапорщица шла прямо на Гвоздева, поднимая револьвер.

— Сейчас я и тебя, паскуда большевистская, в расход выведу.

Как обидно, расстроился Гвоздев. Такая интересная жизнь и такая неинтересная смерть. Главное, невовремя.

Но штабс-капитан отобрал у начальницы оружие. И зашипел:

— Прекратите! Мы должны его доставить в штаб дивизии.

— На кой ляд? — Бочаровой хотелось кричать, но она сдерживалась. — Ну, отдадут его под суд. Что толку? Смертная казнь отменена. Посидит в тюрьме, потом свои вытащат!

Романов ей:

— Его нужно допросить. Это сейчас самое важное.

Но у чертовой бабы от ярости глаза налились кровью.

— Отдай «наган»! Верните оружие, штабс-капитан! Это приказ!

Ефрейтор Крюков, малость отойдя от дома, засомневался. Давеча он переел зеленых яблок, брюхо целый день митинговало, и вот опять, кажется, наметило манифестацию. Сомнение было такое: прямо под плетнем присесть или вернуться на двор, в отхожее место.

Победила культурность. В последнее время очень Крюкову хотелось быть похожим на товарища Гвоздева, а тот нипочем не стал бы из-за лени под чужой забор гадить.

Повернулся Крюков, посеменил назад. В хату заходить не собирался. Но когда пробегал мимо, послышалось ему чудное: будто в доме баба голосит. Неоткуда там взяться бабе. Товарищ Гвоздев человек серьезный, по женской линии не озорует.

Любопытно стало ефрейтору, а нужда могла минутку и обождать. Подкрался к окошку, на цыпочки привстал.

И позабыл про революцию в брюхе.

— Эх, Алексей Парисович, крепкий ты мужчина, да не железный. — Бочарова поняла, что помощник револьвера ей не отдаст, и говорила уже не зло — с горечью. — А большевики железные, ни перед чем не пасуют. Оттого и жмут они нас. Если мы стальными не сделаемся, Россию потеряем.

— Ты за порядок или за анархию? — Романов не спускал глаз с арестованного — тот был усажен к стене, на скамью. — Если человека без суда кончать, чем мы лучше их?

Гвоздев слушал спор молча, переводя взгляд с прапорщика на штабс-капитана и обратно. Выражение лица у председателя было заинтересованное, но ничуть не испуганное. Будто дискуссия шла не о его жизни и смерти.

— Коли так, увозить его надо. И поскорей. — Бочка оглянулась на незавешенные окна. — Прознают солдаты — отобьют. Я во дворе велосипед видала. Покачу в Ломницы, в штаб. Пусть дадут грузовик с конвоем. А потом надо в батальон поспешать. Времени мало… Как вы тут вдвоем с Шацкой — продержитесь?