Ксавье Монтепен - Кровавое дело

— Я оставил миллион двести тысяч у моего банкира в Марселе.

— Как его фамилия?

— Давид Бонтан.

— Он честный человек: твои деньги в надежных руках. Сколько процентов ты получишь?

— Пять на сто.

— Итого, шестьдесят тысяч франков в год.

— Да. На оставшиеся у меня триста пятьдесят тысяч я куплю маленький дом.

— Хорошо. У тебя, значит, миллион двести тысяч наличного капитала. Прибавив сто двадцать тысяч, положенных мною раньше по твоей просьбе на счет, получим миллион триста двадцать тысяч и ежегодный доход в шестьдесят шесть тысяч…

— Который уменьшится на двадцать пять тысяч, когда я выдам Сесиль замуж, так как я думаю дать ей в приданое пятьсот тысяч франков.

— Так у тебя останется восемьсот двадцать тысяч. Это много для человека с такими незатейливыми привычками. Неужели частица таких больших денег не может быть назначена для Анжель?

— Разорить себя! — начал Жак с оживлением. — Вот еще!

— Кто тебе говорит о разорении? Ты когда-нибудь ведь умрешь, не правда ли? Уж таков закон природы! Людовик XIV, Король-Солнце, и тот умер. Анжель, в качестве признанной дочери, получит право наследование одной трети.

— Я могу при жизни так распорядиться своим капиталом, что она не получит ни гроша. Ты нотариус и должен знать, как легко это устроить.

— Ты этого не сделаешь, Жак! Это позор! Ты напишешь завещание по всем правилам и предоставишь незаконной дочери часть наличного капитала.

Бернье слушал, опустив голову. Нотариус продолжал с убеждением:

— Или — что, может быть, еще лучше — ты предпочтешь завещать Анжель только проценты с отказанной ей суммы, а сам капитал перейдет целиком к ее дочери по смерти матери. Ты сделаешь истинное благодеяние и искупишь прошлое. Анжель и ее дитя — одной крови с тобой, мой старый Жак. Если ты забывал о ней до сих пор, не забывай дальше. Обеспечь несчастной женщине и ее дочери спокойное будущее. У меня тоже были грехи молодости, но, слава Всевышнему, я все загладил и могу смотреть прямо в глаза всему свету. Благословляю небо, что оно направило тебя ко мне, потому что я надеюсь избавить твою старость от угрызений совести. Я не хочу, чтобы в день бракосочетания твоей законной дочери голос совести заговорил в тебе: «Счастье и деньги для одной… нищета и забвение — для другой… Это несправедливо и гнусно».

Слеза Жака Бернье упала на руку нотариуса.

— Ах, как я счастлив, старый друг, — воскликнул он радостно, — ты меня понял, не правда ли?

Жак, взволнованный до глубины души, ответил, отирая глаза:

— Да… ты прав… я был виноват… очень виноват… Но я хочу загладить свою вину, приготовь мне образец завещания!

— Так ты решаешься написать его, не откладывая?

— Да, я решился.

— Ты прав! Сегодня мы вместе, оба здоровы, а завтра можем умереть… Я напишу вчерне завещание, тебе останется только переписать его.

— Пиши так, чтобы при разделе наследства не было никаких затруднений.

— Будь спокоен. Так ты завещаешь миллион триста двадцать тысяч франков, не так ли?

— Да.

— Ты знаешь, что незаконной дочери можешь отказать только третью часть состояния?

— Знаю.

— Скажи полное имя Анжель и время ее рождения.

— Мария-Анжель Бернье, родилась в Марселе, шестого ноября тысяча восемьсот пятидесятого года, признанная дочь Жака Бернье и Розы Марей.

— Знаешь ли ты ее теперешний адрес?

— Нет.

— Все равно, его легко узнать. Вполне ли ты уверен, что Анжель еще жива?

— Восемь месяцев назад она была жива.

— Откуда ты знаешь?

— Я ее встретил на бульваре Батиньоль с молоденькой девушкой, по всей вероятности, дочерью.

— Как имя девочки?

— Эмма-Роза Бернье, дочь Анжель Бернье и неизвестного отца.

— День ее рождения?

— Не знаю. Ей должно быть около шестнадцати лет. Больше ничего не знаю.

— Довольно и этого. В день, когда вскроют твое завещание — надеюсь, еще не скоро, — мать и дочь буду вызваны для получения доли наследства; нетрудно будет узнать их местожительство.

Вениамин Леройе сел к бюро, взял лист бумаги с клеймом своей конторы и крупным, правильным почерком быстро написал черновое завещание, так что Жаку Бернье оставалось его только переписать своею рукой и подписать имя.

«Я, нижеподписавшийся Жак Бернье, бывший торговец в Марселе, проживающий ныне в Париже, Батиньоль, улица Дам № 54, завещаю исполнить мою последнюю волю, выраженную в этом собственноручном завещании.

Мое состояние простирается до миллиона трехсот двадцати тысяч, положенных частью у нотариуса Вениамина Леройе, дижонского банкира. Кроме того, я сохраняю при себе триста пятьдесят тысяч франков, предназначаемые мною на приобретение недвижимого имущества и на покрытие расходов по его устройству.

Завещаю моей законной дочери, Сесиль Бернье, капитал в восемьсот восемьдесят тысяч франков и дом, который я собираюсь приобрести.

Отказываю Марии-Анжель Бернье, моей незаконной признанной дочери, проценты с капитала в четыреста сорок тысяч франков, или двадцать две тысячи ежегодного дохода. Право на получение этих четырехсот сорока тысяч предоставляю Эмме-Розе, дочери Анжель Бернье.

В случае если Эмма-Роза умрет раньше своей матери, назначаемый ей капитал перейдет к моей законной дочери Сесиль Бернье с обязательством уплачивать ею или ее наследниками моей незаконной дочери Анжель Бернье вышеозначенную сумму ежегодно.

Завещание сделано в Дижоне, в здравом уме и полной памяти 11 декабря 1883 года».

Пока нотариус составлял черновую бумагу, Жак Бернье погрузился в раздумья. Закончив писать, Вениамин Леройе встал со своего места и слегка дотронулся до плеча своего друга.

— Посмотри, я думаю, так хорошо, как твое мнение?

— Все как следует.

— Так ты ничего не станешь переделывать?

— Ничего.

— Ну, так сядь здесь, дорогой друг, возьми лист бумаги с моим клеймом, спиши слово в слово, подпишись, и все будет в порядке, а я ручаюсь, что никому на свете не придет в голову протестовать против этого завещания. Пока пишешь, я завершу экстренные дела, а потом мы вместе позавтракаем.

Жак Бернье сел на указанное место, взял лист бумаги, перо и стал писать.

Анджело Пароли продолжал сидеть в «Cafe du Theatre».

— Можете вы дать мне позавтракать? — обратился он к подошедшему слуге.

— Сейчас, сударь. Может быть, вам будет угодно занять место за одним столом с артистами?

— С какими артистами?

— А сегодня у нас в театре играют парижские актеры в бенефисе нашей примадонны. Дают «Нельскую башню» господина Александра Дюма, «Monsieur Альфонс» господина Александра Дюма-сына и интермедии. Представление редкостное. Бенефициантка может быть уверена, что театр будет битком набит.

Слуга собирался, по-видимому, пуститься в бесконечные рассуждения о драматическом искусстве, но Анджело резко прервал его.

— Нет, — сказал он, прямо отвечая на его первый вопрос, — я не артист и поэтому буду только мешать господам артистам и могу показаться навязчивым. Подайте мне лучше вот сюда.

С этими словами он указал на то место, которое ему хотелось занять.

— С удовольствием, сударь. Сию минуту, — отвечал слуга и засуетился, накрывая на стол. Это занятие не мешало, однако, проявлению его ораторского таланта, и он, ставя тарелки и стаканы и стуча ножами и вилками, продолжал говорить как раз с того места, на котором остановился. — Спектакль такого рода — вы сами можете судить об этом, сударь, — в состоянии удовлетворить самого требовательного зрителя. И качеством он берет, и количеством! А уж что касается исполнителей, то они все выдающиеся из ряда вон артисты, все как на подбор! В роли Бюридана в «Нельской башне» выступит Дюмен — европейская знаменитость. Затем молодой актер из театра Jymnase, красавец, каких мало, и очень талантливый. Его зовут Поль Дарнала. Он едет из Ниццы, где имел громадный успех. Он-то и будет играть monsieur Альфонса.

У итальянца вырвался нетерпеливый жест. Какое ему было дело до всех этих россказней!

— Давайте же мне есть! — проговорил он повелительным голосом. — Я голоден.

— Слушаю, сударь! Сию минуту, сударь!

И слуга ушел, глядя на итальянца через плечо с выражением самого обидного пренебрежения и ворча сквозь зубы:

— Вот чучело-то! Театр не любит! Артистами не интересуется! Дубина, право, дубина!

Прошло минуты две, и слуга явился, неся закуску.

В то же самое время в ресторан вошла целая толпа, состоявшая из мужчин и женщин, по большей части молодых. Вся эта публика направилась к большому столу, находившемуся в глубине залы.