Владимир Югов - Человек в круге
У-у-у! — гудело и гудело.
И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом «у-у-у» на встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла страшная жаба — из прошлого. Жаба эта была — тутошняя казарма, оставшаяся тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный день — с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали ротики платками, чтобы не забило их горлышки.
Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас — и от врагов, конечно — пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют. Вот ребята! Вот — да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни — она во-он там вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали, шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов, продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из годовщин нашей славной победы.
…К чему это я все? — вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей. — А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами? Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные. И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.
В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь — жаба проклятая!
Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на каждом метре земли…
Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали раненых ребят сестрички:
— Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех положат в хорошие палаты.
— Сестра, укольчик мне сделай!
— Потерпи, родненький!
— Сестричка, воды! Воды!!
— Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик… Потерпи, сладкий!
Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
Но Игорь Железновский — непромокаемый и непотопляемый Игорь Железновский — был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле, считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону подкатили машины — пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная «Волга». Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди — все в гражданском платье.
Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
Он подбежал к остановившемуся Железновскому — остановилась сразу и вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
— Товарищ…
Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на военную группу.
— Товарищ…
Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
— Перестань, — как-то мягко укорил его Железновский. — А где же провожающие?
— В прошлый раз были, — стал оправдываться начальник поезда, — а сегодня темно и публика разошлась.
— А как же с митингом быть? — спросил Железновский. — Ведь он обязан состояться!
— А митинг мы сделаем по прибытии… — И начальник поезда назвал город, в который они приедут и созовут там митинг.
— Надо бы сделать так… Здесь пару слов сказать.
Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
— А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко мне в объятия, стал душить и целовать.
Потом извинился:
— Понимаешь, учимся все у главного!
Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей, с которым мы были более или менее откровенны, когда Железновский забрал нас в свою машину и повез в здешний ресторан, — оказывается, им специально накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, — сказал: «Да он имел в виду Леонида Ильича! В смысле — целоваться и обниматься».
Как хозяин, Железновский определил нам места за столом. Он сказал, что четверо из их группы уехали туда, — кивнул на юг, — а места остались сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.
— А чем ты тут занимаешься? — спросил я.
Железновский укоризненно покачал головой:
— Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит и живет?
— Ух, как ты научился! — засмеялся я, пропустив чарку. — Ты иди к нам, в писатели. У нас такое живое слово не умирает — отпечатывается навечно.
— Ничего, — засмеялся Железновский, — увидите, вдохновитесь — и слово новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.
— Успели послушать, как они стонут, — мрачно несло меня на рифы.
Железновский не обратил на меня внимания. Он, как мне показалось, стал пить много. И я попросил его:
— Игорь, не пей сегодня.
— А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?
— Ты где живешь?
— Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.
— В гостинице, что ли?
— Ну где еще тут живут?
Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.
— А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.
— Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи: все меняется, идет хорошо! — И хихикнул: — Ну и что? Все нормально? — И сразу посерьезнел. — К себе я не ходил. Там — другие берега. Молодые, способные, разные, но цепкие.
— Что это значит?
— Ну что это значит? Там не мы.
— А вы — это кто вы? Все продолжается?
— Ну, естественно… Только теперь, видишь, и митингами заворачиваем. И в другой роли. Впрочем… Давай действительно потом поговорим?
Я поднял руки вверх.
Когда мы поехали, хорошенько подвыпив, я договорился со своими собратьями, что на время отлучусь. Мы пошли с Железновским, не сговариваясь, в сторону штаба пограничного отряда. Штаб стоял на том же месте. Железновский был слишком нетрезв и, по-моему, говорил много лишнего. Он говорил, что знает все: как я собираю материалы на книгу о Ковалеве и его вонючем (так, брезгливо сморщившись, и сказал) учреждении, этих материалов у меня — куча, в этих материалах, — погрозил мне пальцем, — я не найду прокольчики Железновского: «Я — тут, я — не рядом с ним. И никогда рядом не был»…
Железновский, почувствовав, что я насторожился, немедленно стал говорить о другом. Он заговорил о том, чем тут занимается. Они забрасывали туда, — он кивнул на границу, — людей, своих.
— Они, — Железновский остановился и вдруг оскалился, — резали тех, кто нам изменил. Ты понял?
Я тоже остановился, хмель бросился в голову.
— Ты чего запугиваешь? Знаешь, от кого мы приехали?
— Если бы не знал… Так… Чего же ты тогда насмехаешься надо мной при всех?
— А чего ты выпал из реалки? Какой митинг? Люди стонут, пить просят, укола…
— Половина наркоманов!
— Не мели, не наговаривай на своих.
— Я знаю, что говорю. Идут иногда за анашой в пасть гада. Продаются за это.
— А ты их за это — чик? К стенке? И готово?
— Надо — всех перережу. Зачем нам тут такие сдались? Ну мусульмане курят — ладно. А это же свои, славяне! И повалом.
— На войне же! Раньше — пили. Теперь курят.
— Идем. Философ!
Вскоре мы пришли к штабу отряда. И зачем мы сюда пришли? Я понимал, зачем. Мы думали об одной женщине. Неужели это было тут? Здесь она стала круто падать вниз? Мы, конечно же, продолжали любить эту женщину и ради нее пришли сюда. Лена сказала о пребывании тут Железновского с иронией. Обо мне, наверное, говорит еще насмешливей. «Зеленый огурчик в розовых очках». Ну что же, мы ей все прощаем. Потому оба и молчим.
— Скажи, Игорь, — решился, наконец, я, — вот теперь тут, как при ней скажи. Тогда мы с кем ехали? Ведь все наше и ее начиналось с него.
Железновский заскрежетал зубами:
— Да пошли ты все это к…
Он грязно выругался.
— Знаешь, — после некоторого молчания, почти шепотом проговорил Железновский. — Похлеще него были у нас. И — остались… Не тебе же толковать о Ковалеве? — Он саркастически засмеялся: — Папочки собираешь? Фотографии? И думаешь, что — отыщется истина! Ха-ха-ха! «Начиналось с него!» Да истинное… Истинное и никогда не вывернешь! Особенно о Ковалеве. Он при живой своей жене баб новых каждый день в дом таскал. И тискал их… При бабе своей! Ей глотку пистолетом затыкал. У него на старую, один раз… извини, пропетую… У него не маячил! А ты собираешь фото!
