Анна Малышева - Задержи дыхание (сборник)
Водку Петр не выставил. Я подумал, что меня стошнит, но на лбу выступила испарина, и муть постепенно ушла. Петр увлеченно продолжал, теперь обращаясь ко мне:
– Понимаешь, неподалеку, километров пять отсюда, есть пещера. Глубокий разлом, я спустился туда случайно, когда бродил по горам. И знаешь, сперва ничего не понял. Крикнешь в этой пещере «эй!» и себя не слышишь. Никакого эха – это я еще могу понять, мне это встречалось. Но там себя, собственного голоса не слышно! Будто онемел или оглох. А если постоишь еще минут пять, вдруг откуда ни возьмись – твой голос, и так громко: «Эй!» А потом еще раз, подальше, как из-под земли. Или так, будто кто-то тебе на ухо шепчет.
Он быстро перекрестился. Я не знал, что Петр стал набожен. Поискал глазами и в самом деле нашел в углу закопченную икону.
– В первый раз я так и сказал: «С ума можно сойти!» И сбежал оттуда, от греха подальше. Живу внизу день, два, только об этом и думаю – да разве такое возможно? И не хочу идти, а тянет туда. Все-таки решил проверить – может, мне показалось? Иду в горы, спускаюсь в разлом, стою, слушаю. Боюсь рот открыть. И вдруг слышу откуда-то свой голос, и так ясно, чисто: «С ума можно сойти!» Меня оттуда так и вымело!
Елена улыбнулась и покачала головой. Она не верила ни единому слову, я это видел. Это понял и Петр, у него в глазах появился фанатичный стеклянный блеск.
– Не верите? – горячо переспросил он. – Да я сам не верил, даже после второго раза и после третьего! Привез туда друга, ни о чем его не предупредил. Зашли мы в пещеру, и я, как ни в чем не бывало, с ним заговорил. Он стоял рядом и не слышал ни звука! Глядел на меня, как помешанный, потом вижу, у него тоже шевелятся губы. Спрашивает меня о чем-то, это я понимаю, но тоже ничего не слышу. А когда он «наговорился» и собрался удрать, на нас, как с потолка, упал весь разговор! Фраза за фразой. «Ну как тебе это? – Что? Что ты говоришь? Черт! – Спрашиваю, как тебе моя пещерка? – Да что это?! – Я предупреждал! – Пошли отсюда!» – Петр хохотнул: – Мне-то было смешно, а он чуть сознания не лишился. Крепкий парень, все горы исходил, битый, ломаный, на нем места живого нет. А убежал очертя голову, да еще меня убеждал никогда больше туда не ходить!
Мы с женой переглядывались, но не перебивали. Альпинисты любят рассказывать байки, и Петр не был исключением. Просто немножко перегнул палку, да и то, чтобы нас развеселить. То есть Елену.
– Но самое смешное, – продолжал он, доедая яичницу, – что, когда я через месяц туда спустился, опять услышал его.
– Кого? – спросил я.
– Того парня! Его слова, его голос – будто с того света. А потом и себя. Правда, уже не весь разговор, только обрывки, и все перепутано – будто газету порвали, клочки перемешали и склеили. Он все спрашивал, почему я говорю шепотом, почему он меня не слышит – несколько раз подряд, а я твержу сперва, что предупреждал, а только потом спрашиваю, как ему нравится пещера.
Глаза Петра сияли. Он был так горд, будто в самом деле сделал невесть какое открытие:
– Понимаете? Звук законсервирован! Он куда-то попадает, в какие-то проломы, впадины, черт знает куда, – быстрый взгляд на икону, – может, очень глубоко. И никуда уже не исчезает. Все, что сказано в той пещере, хранится вечно! И через десять лет я буду там звучать, и через сто, и потом, когда уже никого из людей на земле не останется, мой голос будет там жить. Это же бессмертие звука! Каково?
– Ну ладно, не увлекайся, – сухо ответил я. Его запал начинал меня тревожить. Байки так фанатично не рассказывают. – Такого не может быть.
Елена опустила глаза в стол и промолчала.
– Значит, не может быть? – с расстановкой повторил Петр. – Так вот что я тебе скажу. Здесь, на этой горе, давно уже никто не живет. Изба эта выморочная досталась мне чуть не даром. А прежде тут жили какие-то староверы, пара древних стариков. Они умерли, наследников не было, никто к ним не ходил – какие здесь гости! Ну кто, скажи, мог ходить в ту пещеру? Как часто? Да тут на сорок километров ни души! А сколько там звучит голосов, сколько!
Его глаза мечтательно, почти нежно засветились.
– И вот что я тебе скажу – там звучат голоса тех, кого давно уже нет в живых. Может, этих самых стариков, может, их предков, а может, еще кого древней. И говорят они так диковинно, как сейчас уже никто не скажет, даже в самой глухой деревне. И молятся они там, и плачут, и шепчутся, и смеются. Старые, молодые – всякие. А один раз было… – Он понизил голос: – Знаешь, я ведь местные диалекты знаю с юности, тут родился. Иностранные языки тоже неплохо различаю на слух. Но там я слышал такое… Не знаю, с чем сравнить. Это, конечно, был человек, но его голос… И то, как он говорил… – Петр нервно сглотнул: – Это был не то замедленный лай, не то волчий вой… Какие-то странные звуки, гортанные, почти без согласных, без ударений. Я слушал, и у меня мурашки по коже бежали. Что делал этот человек, производя такие звуки, – плакал, забившись в пещеру, голодный, израненный, испуганный, или совершал обряд? У меня ни на миг не появилось ощущения, что я слышу деревенского идиота, случайно заблудившегося в горах. Нет, это был какой-то очень древний человек. С другим строением горла и строем языка. Как он мог выглядеть – не представляю.
Мне было уже не смешно. Я молча слушал Петра и думал о его одиночестве. О том, как оно меняет человека. О том, что может случиться, если месяцами живешь в глуши, без телевизора и электричества, без семьи и соседей. О том, что в таких условиях слишком заманчиво вообразить себе призрак общения. Такую вот пещеру, полную голосов живых и давно умерших людей. И даже не людей. Полулюдей, жалких существ, едва разогнувших спину, вставших с четверенек где-то на заре цивилизации, когда сами эти горы были совсем другими – воистину великими хребтами, рассекающими пополам материк, где не было еще ни Европы, ни Азии.
И тут жена встала.
– Я хочу туда спуститься, – сказала она ясным, бестрепетным голосом.
Я изумленно посмотрел на нее, но она уже надевала куртку, торопливо шнуровала теплые ботинки. Петр тоже оделся. Все еще азартно взглянул на меня:
– Ну а ты, маловер? Это недалеко, пойдем прогуляемся!
– Лучше вас дождусь, – иронично ответил я. Мне очень хотелось посмотреть на лицо Елены, когда она вернется из этой мифической пещеры. Вернется обманутая, смущенная, может быть, злая… А может, будет улыбаться, обратит все в шутку. Но так или иначе веселье будет неискренним, потому что я видел – она поверила Петру. Поверила настолько, что я впервые ощутил что-то вроде ревности и ждал ее возвращения со злорадством.
Больше я не видел ее живой. Через два часа Петр мощным пинком открыл входную дверь и, пошатываясь, внес в комнату труп Елены. Она висела у него на руках, как тряпичная кукла. Голова была разбита, в рыжих волосах запеклась яркая кровь – будто запутался осенний лист. Петр положил ее на серый дощатый пол, сел рядом и молча укусил свое запястье.
Только тогда я смог выбраться из-за стола. Толкнул его, расплескав из кружки молоко, недопитое Еленой. Подошел к телу, склонился над ним. Потрогал холодную, чуть влажную щеку, коснулся голубых век, открытой шеи. Губы моей жены были чуть приоткрыты, а на лице, как мне показалось, застыло выражение испуга. Не смертельного ужаса, а легкого испуга или даже изумления.
– Она оступилась, – с трудом выговорил Петр, хотя я ни о чем его не спросил. У меня исчез голос. – Там, в глубине пещеры, есть трещина, очень опасная. Я давно ее знаю. В темноте можно угодить туда ногой и сломать лодыжку. Мы вошли, осмотрелись, она убедилась, что я говорил правду… Потом отошла от меня в дальнюю часть пещеры, стояла там и слушала голоса. Их сегодня было много… И тут у меня случайно погас фонарь, а она в это время как раз двинулась дальше. И попала в трещину… Ударилась головой о выступ скалы… Когда я включил фонарь, она уже умирала. Я ничего не мог сделать, ничего.
Я увез Елену в Москву и похоронил рядом с ее родителями, в одной ограде. Там оставалось еще одно место, но никто не думал, что оно ждет именно Елену. Ее смерть не расследовали, зарегистрировали как несчастный случай в горах, каких случаются десятки. Петр на похороны не приехал. Он прислал из своей глуши телеграмму – очень короткую, формально составленную. После ее смерти он больше не смотрел мне в глаза, и мы почти не разговаривали.
Только в начале весны я решился прикоснуться к вещам жены и разобрать их. До этого наша квартира имела такой вид, будто Елена все еще тут жила. На подзеркальнике теснились ее духи, в шкафу висели платья. На полочке в ванной по-прежнему стояли две зубные щетки, ее пудра и крем. После уборки я оставил себе на память только одно голубое платье – ее любимое, и янтарный браслет – он был у нее на руке в день гибели. Все остальное решил отвезти к ее сестре. Бумаг у жены было немного – все больше письма, поздравительные открытки, театральные программки. Я перебирал эту пачку, выуженную из старой коробки для обуви, и вдруг увидел на одном из конвертов имя Петра. Еще одно письмо, еще… Она хранила на самом дне коробки с десяток его писем еще той поры, когда не была моей невестой. Я ничего о них не знал. Немного поколебался, держа в руках потертые конверты. Было видно, что эти письма не раз перечитывали. На одном стоял штемпель с датой нашей с Еленой свадьбы.
