Чингиз Абдуллаев - Твой смертный грех
Меня встретили, устроили. И поставили работать в морском порту Владивостока. Нужно было принимать машины, которые привозили на кораблях из Японии и Южной Кореи. Японские автомобили были с правым рулем, и я не понимал, каким образом ими можно управлять на наших дорогах. Но автомобили шли на ура. Когда я узнал, за какие смешные деньги покупаются эти подержанные машины в Японии, я долго не мог поверить. Оказывается, там их продавали за несколько сот долларов, а когда они растамаживались и попадали к нам, стоимость вырастала в десятки раз.
Не буду вспоминать про таможню и пограничников, с которыми мы работали. Если скажу, что таможня была практически полностью коррумпирована, это значит, назову их «детским садом». Нет, там была не коррупция, там было организованное государственное вымогательство на абсолютно всех уровнях. Если до дефолта еще можно было говорить хоть о каких-то остающихся нормах порядочности, то после того, как родимое государство «кинуло» людей, было полное ощущение, что все словно сорвались с цепи, поняв, что выживать следует в одиночку. И каждый бросился выживать как мог. Так что можно было без стеснения предлагать деньги любому таможеннику, уже зная ставки, и получать добро на провоз этого автомобильного барахла.
Так прошло несколько месяцев, а потом в порту появились конкуренты. Как мне объяснили мои ребята, они возникали с периодичностью один раз в полтора-два года, и именно тогда начиналась наша настоящая работа. Ведь в порту не могли работать сразу две группы, отвечающие за переправку старых автомобилей. Сначала это были обычные разборки между молодыми парнями. Обе банды пытались вытеснить конкурентов с основного причала, и в ход шли ножи, цепи, биты. А потом назначили «стрелку». Даже вспоминать противно. Наши конкуренты решили, что могут вытеснить нас из порта, не понимая, что мы не просто обычная банда рэкетиров, а за нами стоят очень уважаемые люди, которые по-настоящему контролируют не только доставку старых автомобилей, но и все, что происходило в нашем порту.
Меня позвали к самому «смотрящему» Федору Шарджину. Он был среднего роста, очень худой, бреющий голову наголово, с характерным корейским разрезом глаз и широким русским лицом. Шарджин считался главным не только по порту, но и по всему городу. Он принял меня в своем роскошном двухэтажном доме, и я еще подумал, как за несколько лет изменились нравы. У хромого Габдуллы и у самого Реваза не могло быть таких роскошных апартаментов, какие были у этого «смотрящего». Раньше были хотя бы некоторые представления о воровской этике, а к концу девяностых их тоже не осталось. Мне даже рассказывали, что теперь звание «воров» покупали приехавшие гости с Кавказа. Честное слово, когда все разлагается, то даже у бандитов не остается никаких принципов и правил.
– Это тебя прислали из Москвы? – спросил меня Шарджин.
– Сам знаешь, – усевшись напротив него, ответил я. Мой статус позволял разговаривать с ним достаточно независимо.
– А ты не дергайся, – посоветовал мне «смотрящий». – Твои ребята порт, считай, уже сдали. Там банда Ярмыша работает, а твои мальчики только с палочками бегают. Я слышал, двое твоих попали в больницу?
– Двое, – подтвердил я, – а у Ярмыша двое погибших и трое в больнице. Счет в нашу пользу.
– Ты так не считай, – посоветовал мне Шарджин, – лучше скажи, почему пустил Ярмыша в порт? Меня спрашивают, почему я до сих пор это терплю, и я не знаю, что ответить.
– Дай нам еще две недели, и я их уберу из порта, – пообещал я.
– Поздно, – сказал Шарджин, – уже поздно, Казбек. Ты так ничего и не понял. Мне и таможенники жалуются, им тоже вовремя не платят, и пограничники недовольны. Так дело не пойдет.
– Чего ты хочешь?
– Завтра я своих ребят пришлю. Ты своих убери, мои быстрее разберутся.
– Каким образом? Устроишь стрельбу в порту? Это я тоже мог сделать. Сразу привлечем ненужное внимание прокуратуры и милиции. Тогда придется их всех покупать, а это большие расходы, Шарджин. И учти, что это пограничная территория. С пограничниками мы всегда договаривались, а если там еще появится контрразведка, то тогда тебя первого схватят за мягкое место.
– Ты меня не пугай, – разозлился этот полукореец-полурусский, – я тоже не дурак, знаю, что там стрелять нельзя. Никто стрелять и не будет. Уже завтра вечером банда Ярмыша исчезнет из города, это я тебе гарантирую.
– Каким образом?
– Ярмыш не из местных, – ухмыльнулся Шарджин. – Он приехал сюда пять лет назад, перебрался с семьей из Хабаровска.
– Ну и что?
– Со своей семьей, – подчеркнул Шарджин, – они все сюда переехали. Он, его жена и две дочери. Понимаешь?
– Нет, не понимаю. Я знаю, что он сюда пять лет назад переехал и за это время сколотил банду из бывших спортсменов и грузчиков в порту. Но мы их успешно давим и давить будем. Все равно постепенно их вытесним.
– Ничего ты не понял, – сказал Шарджин. – Нужно сделать так, чтобы больше никто и никогда в порт не лез. Надоело. Каждый сучок считает себя дубом, набирает банду и лезет контролировать порт. Ты банду Ярмыша вытеснишь – появится какой-нибудь Кармыш или Бармыш… Надоело. Сколько можно? Нужно решать вопрос так, чтобы больше там никто не появился.
– И каким образом ты собираешься этот вопрос решать? – Я уже чувствовал ответ, но не хотел в него верить. Все-таки во мне еще сохранились какие-то остатки, нет, не совести, а какой-то веры. Даже не в Бога, а хотя бы в какую-то справедливость, просто в обычную человеческую справедливость. И Шарджин подтвердил мои самые худшие опасения.
– Девочки у него уже взрослые, – продолжал он, – нужно устроить показательную расправу. И жена достаточно молодая. Завтра утром к нему придут мои ребята. Я думаю, впятером справятся…
– Что ты хочешь сказать?
– Один пойдет туда с камерой, чтобы все снять на пленочку, – пояснил Шарджин. Так и сказал, на «пленочку».
– Какую пленочку? – Я все еще не до конца верил. Просто не хотел чувствовать себя законченным негодяем.
– Снимем все на пленку. И пусть он вживую за всем понаблюдает, – пояснил Шарджин. – Сначала изнасилуют девочек, потом жену. Потом их немного порежут, а только потом убьют Ярмыша, если он к тому времени еще будет жив, а не сдохнет от гнева. А после мы покажем эту пленочку его ребятам, и в порту никогда больше новых банд не будет, это я тебе гарантирую.
Он так любил это проклятое слово «гарантирую». Я почувствовал, как у меня сжимаются кулаки.
– Послушай, Шарджин, – зло сказал я этому садисту, – пока только я знаю, что ты сволочь. А завтра весь порт и весь город будут знать, какая ты дрянь. Ты понимаешь, что предлагаешь? Пока мы разбиваем друг другу головы – это одно. А когда ты снимешь свой фильм на «пленочку» – это совсем другое. Против нас выступят все. Ни один нормальный человек после такого не захочет с нами работать. Никто. Нельзя трогать семьи во время наших разборок, тем более устраивать то, что ты предлагаешь. Это закон, понимаешь ты? Закон для всех, кто здесь живет и работает, а это тысячи человек. Если посмеешь это сделать, они сначала перебьют нас всех, а потом придут к тебе и разорвут на куски. И не потому, что они так любят Ярмыша, а потому, что такой беспредел тебе никто не простит.
– Они будут напуганы и ничего не сделают, – отмахнулся он. – Ты слишком добрый. Наверное, там, в Москве, можно быть таким добрым, а у нас нельзя. Я сам знаю, что нужно делать. У меня есть приказ из Москвы – восстановить контроль над портом, и я его восстановлю. Это уже мое дело. А если ты так боишься за свою шкуру, можешь возвращаться в столицу.
Мне так хотелось дать ему в морду, но я сдержался. Просто встал и ушел.
Весь вечер я сидел и думал. Вспоминал свою жизнь, вспоминал убитого Реваза. Он был самым известным «вором в законе», одним из самых крупных криминальных авторитетов, а в молодости – безжалостный убийца. Но он мне как-то сказал: «Есть преступления, за которые нормальному мужчине бывает стыдно». И теперь я сидел и вспоминал свою жизнь. Если завтра Шарджин сделает то, что хочет сделать, а я ему не помешаю, мне всю оставшуюся жизнь будет стыдно. Я вспоминал свою семью, с которой так безжалостно расправился Димаров, и понимал, что не могу допустить такой безжалостной бойни в доме Ярмыша. Скажу откровенно, я его терпеть не мог. Но у этого бывшего борца были две дочери, четырнадцати и шестнадцати лет, и жена, которой было лет тридцать пять. Не мог я спокойно заснуть, зная, что именно может произойти завтра.
Я просидел до четырех утра. Вспоминал свою жизнь во французской тюрьме и все, что было раньше. Наперекосяк пошло еще тогда, когда я служил в армии. Другие возвращались, отслужив свой срок, а я вернулся после Карабаха и Ошской долины. Говорят, что солдаты, прошедшие войну, уже не бывают прежними, как отведавшие крови дикие животные. Они становятся другими, более жестокими, более безжалостными, более иррациональными. А я побывал на гражданских войнах, которые в тысячу раз страшнее, чем обычные, и в тысячу раз безжалостнее по отношению друг к другу. Поэтому и вернулся совсем другим человеком. Я не знал, как поступить. В Бога я не верил, но позволить убивать и насиловать ни в чем не повинных девочек просто не мог, точно зная, что мне не будет покоя и прощения, если допущу эти убийства.
