Камилла Лэкберг - Запах соли, крики птиц
— Надеюсь, ты не напишешь «сбавит обороты», — засмеялась Ханна.
— Потом не напишу. Не волнуйся, я еще переработаю текст и переведу на канцелярский язык, а сейчас главное ничего не забыть.
— О'кей, — согласилась Ханна и улыбнулась, затем она вновь обрела серьезность. — Я поговорила с Барби и попыталась узнать, что послужило причиной ссоры. Девушка была очень взволнована и сказала лишь, что Уффе чертовски разозлился, поскольку думал, будто она наболтала о нем разной фигни, но она не понимала, о чем идет речь. Через некоторое время она успокоилась и, казалось, пришла в себя.
— Потом мы их отпустили, — добавил Мартин, отрывая взгляд от экрана. Он дважды нажал на «Ввод», перейдя к новому абзацу, глотнул кофе и продолжил: — Следующий инцидент произошел… пожалуй, около половины третьего.
— Да, точно, — кивнула Ханна. — Примерно в половине третьего или без четверти три.
— Тогда один из участников вечеринки привлек наше внимание к перепалке, происходившей на спуске к школе. Мы направились туда и увидели, что несколько человек с криками толкают и пинают кого-то одного. Выяснилось, что участники шоу Мехмет, Тина и Уффе нападают на Барби, мы вмешиваемся и заставляем их прекратить драку. Эмоции накалены до предела, ругательства сыплются градом. Барби рыдает, волосы у нее растрепаны, макияж потек, она явно в отчаянии. Я разговариваю с остальными участниками и пытаюсь понять, что произошло. Они отвечают то же, что раньше сказал Уффе: «Барби несет разную фигню», но большего мне добиться не удается.
— Тем временем я немного поодаль разговариваю с Барби, — заметно разволновавшись, добавила Ханна. — Она расстроена и напугана, я спрашиваю, не хочет ли она на них заявить, но она решительно отказывается. Я пробую ее успокоить, пытаюсь выяснить, в чем дело, но она утверждает, что не имеет представления. Через несколько минут я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как обстоят дела у тебя. Когда я снова поворачиваюсь к ней, то вижу, что она мчится в сторону селения, но затем почему-то бежит не к улице Афферсвеген, а сворачивает направо. Я обдумываю, не броситься ли за ней, но потом решаю, что ей просто надо побыть одной и успокоиться. — Голос у Ханы немного дрожит. — Больше я ее не видела.
Мартин оторвался от компьютера и улыбнулся, стараясь ее подбодрить.
— Мы не могли действовать иначе. Ты не могла действовать иначе. Мы знали лишь, что произошла бурная разборка. Не было никаких оснований предполагать, что все закончится… — он поколебался, — как закончилось.
— Ты думаешь, ее убил кто-то из участников шоу? — Голос Ханны по-прежнему дрожал.
— Не знаю, — ответил Мартин, просматривая написанный текст. — Однако такое подозрение, вероятно, не лишено основания. Посмотрим, что покажут допросы.
Он сохранил документ и закрыл компьютер. Потом поднялся, прихватив ноутбук с собой.
— Пойду к себе и займусь обработкой текста. Если вспомнишь что-нибудь еще, заглядывай.
Ханна только кивнула. Когда Мартин ушел, она так и осталась сидеть. Державшие чашку руки немного дрожали.
Калле отправился пройтись по городку. Дома, в Стокгольме, он обычно тренировался в спортзале минимум пять раз в неделю, а здесь ему приходилось довольствоваться прогулками, чтобы окончательно не раздаться от пива. Надеясь обеспечить сжигание жира, он немного ускорил шаг. Пренебрегать внешним видом нельзя, и Калле презирал людей, не занимавшихся своим телом. Он испытывал истинное наслаждение, рассматривая себя в зеркале и видя, как мышцы рядами расходятся по животу, как напрягаются бицепсы, когда он сгибает руки, как красиво у него выдается грудь. Прогуливаясь по площади Стуреплан ближе к полуночи, он обычно небрежно расстегивал рубашку. Девицы это обожали; они просто не могли удержаться, чтобы не протянуть руку и не пощупать его грудь, не провести ногтями по клеточкам на животе. После этого было a piece of cake[27] заполучить какую-нибудь телку домой.
Иногда он задумывался над тем, как должна выглядеть жизнь при отсутствии кучи денег. Каково это — жить как Уффе или Мехмет, торчать в какой-то занюханной норе в пригороде и бороться за существование. Уффе хвастался ему квартирными кражами и другими делишками, в которых участвовал, но Калле с трудом сдержал смех, услышав о том, какие это приносит прибыли. Черт возьми, папаша больше подкидывал ему каждую неделю на карманные расходы.
Тем не менее ему почему-то никак не удавалось заполнить пустоту в области сердца, хотя в последние годы он усиленно искал способ это сделать. Больше шампанского, больше вечеринок, больше телок, больше порошка в нос, больше всего. Каждый раз больше и больше. Он постоянно увеличивал свои траты, хотя сам ничего не зарабатывал. Все деньги происходили от папаши. Калле непрерывно думал, что вот сейчас — сейчас этому все же будет положен конец. Но деньги продолжали поступать. Папаша оплачивал один счет за другим, без звука купил квартиру в престижном районе, заплатил той девке, что состряпала историю об изнасиловании — разумеется, на ровном месте, она же сама пошла с ним и Лудде домой, хотя не могла не понимать, что это подразумевало. Его кошелек постоянно пополнялся, словно волшебное портмоне, где деньги никогда не иссякают. Казалось, не существует никаких границ, никаких требований. И Калле знал почему. Он знал, почему папаша никогда ему не откажет. Платить его заставляет нечистая совесть. Папаша сыпал деньги в дыру у Калле в груди, но они просто исчезали, так ничего и не заполнив.
Каждый из них по-своему пытался компенсировать деньгами утраченное. Папаша — давая, а Калле — принимая.
Нахлынувшие воспоминания усилили боль в том месте, где находилась дыра. Калле все ускорял шаг, напрягался, пытаясь их изгнать. Но от воспоминаний не удавалось даже убежать. Заглушить их могла лишь смесь шампанского с кокаином, а при отсутствии одного из компонентов ему приходилось с этим жить. Он еще больше ускорил шаг.
Йоста вздыхал, сидя у себя в кабинете. С каждым годом ему становилось все труднее мобилизоваться. Ежедневная дорога на работу отнимала у него последние силы, и пытаться после этого делать что-либо путное оказывалось почти невозможным. Когда он пробовал работать, все его члены словно наливались свинцовой тяжестью. У него не было сил за что-либо браться, и он мог целыми днями мучиться над простейшим заданием. Йоста не понимал, как так получилось. Постепенно сложилось с годами, само собой. Начиная со смерти Майбритт одиночество грызло его изнутри и отнимало остатки прежней радости от работы. Конечно, он никогда не считался в своей профессии звездой и первым готов был это признать, но тем не менее выполнял все, что от него требовалось, и временами даже получал от этого удовлетворение. Теперь же постоянно возникал вопрос, какой во всем этом смысл. Детей, которым можно было бы что-то передать, у него не имелось, поскольку их единственный ребенок — сын — умер всего через несколько дней после рождения. Не к кому было приходить по вечерам домой, нечем заполнять выходные, кроме, разумеется, гольфа. Ему хватало соображения, чтобы понимать, что гольф из хобби уже превратился скорее в манию. Будь его воля, он играл бы сутки напролет. Но это не приносило денег на квартплату, и ему приходилось продолжать работать, дожидаясь пенсии как освобождения, до которого он считал дни.
Йоста уставился в компьютер. Подключаться к Интернету им запрещали из соображений безопасности, поэтому узнавать имя обладателя адреса пришлось по телефону. В результате короткой беседы со справочной службой он выяснил, кто владеет домом, к которому приписан мусорный контейнер. Йоста вздохнул. Задание изначально казалось ему бессмысленным. Его скептическое отношение нашло подтверждение, когда ему выдали домашний адрес владельцев в Гётеборге. Стало очевидно, что они не имеют к убийству никакого отношения. Им просто не повезло, поскольку убийца избрал последним пристанищем для девочки их мусорный бак.
Его мысли перенеслись к девушке. Отсутствие желания работать не лишило его сострадания. Он сочувствовал жертве и ее близким и был благодарен за то, что ему, по крайней мере, не пришлось на девушку смотреть. Когда ему в коридоре встретился Мартин, тот был все еще несколько бледен.
Йоста чувствовал, что за прошедшие годы выбрал свою квоту покойников. После сорока лет работы полицейским он по-прежнему помнил всех до единого. Большинство из них были жертвами несчастных случаев и самоубийств, убитые являлись исключениями. Но каждый смертный случай оставлял отметину в памяти, и Йоста мог вызывать оттуда картины, четкие, словно фотографии. Ему многократно приходилось ходить оповещать родственников, видеть слезы, отчаяние, шок и ужас. Возможно, его подавленность просто-напросто объяснялась тем, что горе в бокале его жизни достигло краев. Быть может, каждый смертный случай, каждая человеческая боль и несчастье добавляли в бокал совсем понемногу, по чуть-чуть, и теперь там уже не осталось места ни для единой капли. Это его не оправдывало, но могло служить объяснением.
