Татьяна Устинова - Первое правило королевы
– Я… я вас не знаю, – пробормотала она. Собака все лаяла, и свет бил ей в глаза. – Вы… кто?
– Как вы здесь очутились?!
Он подошел, хрупая снегом, и остановился на некотором расстоянии. Катя никак не могла его рассмотреть – свет был у него за спиной, и она видела только силуэт, огромный и темный на фоне подсвеченного фарами белого снега.
– Я пришла, – сказала Катя и вдруг поняла, что очень замерзла, так что губы почти не слушались. – Я случайно сюда забрела. Я даже не знаю, как… Правда.
– Вы… одна пришли?!
– Вы кто? – проскулила Катя. – А?
– Звоницкий Глеб. Вы не помните меня?
Катя в круге света потрясла головой – она теперь почти ничего не помнила, с тех пор как сознание стало отлетать от тела.
– Я служил начальником охраны у Анатолия Васильевича. Довольно долго. Неужели не помните?
Не помнила она никакого Глеба Звоницкого, начальника отцовской охраны!
– С вами… все в порядке?
– Да-а, – уверила Катя. – Папа умер, вы знаете?
Он помолчал. Собака лаяла, и машина урчала.
– Знаю.
– И мама умерла.
Он еще помолчал.
– Давайте-ка я вас домой отвезу, – решительно сказал он. – Садитесь, Катерина Анатольевна.
– Я не хочу домой, – перепугалась Катя. – Вы меня довезите просто… куда-нибудь, а там я сама.
– Вам надо домой, – повторил он настойчиво. – Давно вы ходите?
– Давно.
– Кто-нибудь знает, что вы ушли?
– Никого не осталось, – улыбнулась Катя. – Только Митька, но он пьет все время. Вы знаете моего брата?
Не отвечая, он взял ее под руку, ту самую, что раньше чуть не оторвал, и повел к машине. Она послушно шла.
– Садитесь.
В машине было просторно, как в сарае, и очень тепло. Светились какие-то приборы, радио пело, что «все, наверно, могло быть иначе, если б не эти ужасные пробки».
Катя прислонилась затылком к подушке и закрыла глаза. Ей очень хотелось, чтобы все было иначе.
Открылась дверь, машина качнулась, человек сел рядом и откинул с головы капюшон. Катя на него посмотрела.
Нет, все-таки она не могла его вспомнить – может, врет, что был папиным охранником? Он оказался большим – череп почти упирался в крышу, – то ли лысым, то ли бритым. Длинный нос, квадратные щеки, возраст определить невозможно. Может, тридцать, а может, пятьдесят.
– Вы кто? – спросила у него Катя.
– Катерина Анатольевна, придите в себя, – произнес он твердо. – У вас дома кто-нибудь знает, что вы ушли?
– У меня дома все умерли, – печально проговорила Катя. – А муж от меня ушел. К такой, знаете, с малиновыми волосами и двумя звездами на попе. Попа зеленая, а звезды серебряные. Он сказал, что ей негде работать и я должна отдать им квартиру. Она художник, ей надо рисовать. А вы правда у папы работали?
– Странно, что вы меня не помните.
– Не помню, – призналась Катя.
Машина проехала немного и остановилась. Он открыл дверь.
– Куда вы? – перепугалась Катя.
– Ворота закрыть. Не волнуйтесь.
И она послушно перестала волноваться и закрыла глаза. Она всегда была послушной девочкой. Он вернулся, сел, и машина тронулась.
– Почему вы решили, что за вами кто-то идет?
– Я слышала, – удивилась Катя. – Я слышала и знаю, что он шел, чтобы меня убить.
– Кому нужно вас убивать?
– Я не знаю. Мама сказала, что должна поговорить с Инной Селиверстовой, и ушла. А утром мне сказали, что она умерла. Вдруг ее убили?
– С кем?! С кем поговорить?!
– С Инной Селиверстовой. А вы ее знаете? Вы у нее тоже были начальником охраны?
Он покосился на нее.
– Послушайте, – вдруг сказал он, – неужели не помните? Вы были в восьмом классе, и вас отправили на практику в колхоз. У вас сразу же украли кроссовки и деньги, и я приехал вас забирать. Меня ваш отец послал.
Она смотрела на него как зачарованная – словно он неожиданно вернул то, что вернуться не могло никогда: летний луг, платье в горошек, отцовское плечо и запах березового полена.
– А как я вас учил на канат лезть? У вас должен был быть зачет по начальной военной подготовке. Мы учились разбирать «калаш» и лезть на канат.
– Что такое «калаш»?
– Автомат Калашникова. А однажды на Восьмое марта мы с мужиками вашей маме достали нарциссы, а оказалось, что у нее эта… как ее… аллергия на пыльцу. Она весь день плакала, чихала и благодарила нас за внимание.
Катя все смотрела.
– Вы Глеб Петрович, да?
Он с силой выдохнул.
– Да.
– Но вы потом куда-то делись.
– Меня перевели.
– Зачем?
– У нас так положено. Меня повысили в звании и перевели.
– Может быть, если бы не перевели, с папой бы ничего не случилось.
Глеб Звоницкий тоже был уверен, что, если бы он был рядом с губернатором, все вышло бы по-другому. Странно, что она об этом сказала, эта потерянная девочка, которую он помнил с бантами и нелепым «конским хвостом» на макушке – тогда все подрастающие красотки носили «конские хвосты».
Машина еле ползла между сугробами. Он не представлял, что ему теперь с ней делать, и тянул время.
Что она может знать о смерти своих родителей? Почему не в себе?.. От горя? Или она… давно не в себе?
– Вы только не везите меня домой, – попросила она, угадав, о чем он думает. – Там мой муж. Он приехал делить со мной квартиру, я знаю. Им негде рисовать, а папы теперь нет. Знаете, я даже хотела его убить, мужа то есть. А потом мне стало так страшно, потому что мне кажется, я видела, как убили маму.
– Видели?!
– Да. Как будто я там была. Как будто я и была убийцей. Понимаете?
Она ненормальная. Она не просто не в себе, она ненормальная.
Вот сколько дел наворотил бывший шеф Глеба Звоницкого!..
Перед съездом на широкую, укатанную трактором дорогу он притормозил и посмотрел в зеркало заднего вида. Красный свет далеко растекался по сугробам и кустам, а дальше была темнота, и там, в этой темноте, кто-то стоял.
Глеб не был истеричной барышней, с воображением у него вообще было туго, зато он двадцать пять лет служил в разного рода спецподразделениях, и умение видеть в темноте и слышать в грохоте боя не раз спасало ему жизнь.
Там кто-то стоял и смотрел вслед его машине.
Выходит, она нормальная?! Выходит, ничего она не придумала?
Она все смотрела на него – во взрослом лице еще оставалось что-то от девчонки, которую он помнил, с ее «конским хвостом» и подростковыми замашками Снежной королевы.
– Пожалуйста, не везите меня домой. Мне тогда придется выпрыгнуть из машины.
– Не надо прыгать, – возразил он с досадой. – Я не повезу вас домой.
– А куда?..
– У меня есть друг, – соврал Глеб Звоницкий. – Он напоит вас чаем, а вы нам все расскажете.
– Что все?
– Про вашего мужа, про вашу маму, про то, что она должна была увидеться с Инной Селиверстовой. Про ваши подозрения. Договорились?
Она кивнула, он так и не понял, согласно или нет.
Ему было очень ее жаль, но он боялся, что уже слишком поздно. Изменить ничего нельзя.
* * *Зачем-то Инна обошла все комнаты, словно газеты могли сами собой сложиться и завалиться в какой-нибудь угол. Нигде не было никаких газет.
Она ходила и думала, думала и ходила. Джина, валявшаяся в кресле, поднимала голову, когда Инна проходила мимо. В конце концов ее хождение Джине надоело, и она ушла – спрыгнула с кресла и пропала, как дух, словно ее не было.
Значит, думала Инна, стараясь наступать только на одну половицу лиственничного пола, он вошел, понял, что я на втором этаже, собрал все газеты и спрятал. Значит, он знал, что газеты у нее. Значит, он за ними и приходил. Значит, в них было все дело.
Странно, что она раньше не догадалась.
Значительно хуже, что она так и не догадалась, что именно было в этих газетах, хотя несколько раз просмотрела их сверху донизу, а потом снизу доверху и с обеих сторон!..
Что? Что?..
Она выписала фамилии журналистов и еще вспоминала, кто что пишет – Юля Фефер и Петр Валеев и кто-то еще.
Листок! У нее был листок бумаги с дырками – Зинаида Громова была записана как «Грмва»! Где он?..
Инна побежала в кабинет. Джина с недовольной мордой сидела на лестнице и задергала хвостом, когда Инна пронеслась мимо.
Она была в блузке и колготках, когда приехал Юра и ужасно смутился, увидев ее. В руках у нее был листок с фамилиями. Куда она могла его сунуть?..
На столе под зеленой казенной лампой не было никакого листка. Лежала стопка чистой бумаги, книжка – Донцова, конечно! – и ручки, половина из которых не писали, и Инна все собиралась их выбросить. В кресле тоже не было никаких бумажек. И на подоконнике никаких, кроме толстых экономических справочников, она время от времени их почитывала. На стеллажах плотно стояли папки, а в папках было полно разных бумаг – тот самый столяр, что соорудил ей «гардеробную», заодно сколотил и специальные стеллажи для ее папок, удобные для работы, – но папки она точно не открывала.
Где может быть этот листок?!
Инна постояла посреди комнаты, потом закрыла глаза, чтобы лучше вспоминалось.
