Вячеслав Воронов - Скальпель
— Я слабый человек, как и все люди.
— Э, нет, далеко не все. Почему одни поднимаются над толпой, а другие погрязают в этом дерьме по самые уши?
— Потому что они мерзавцы, в них нет ничего человеческого.
— Ха-ха! Тешься своей моралью — она оправдывает твою слабость! Твою никчемность, твою посредственность. Миру, людям, твоему сыну, наконец, нужны реальные дела, конечный результат, а не оправдания. Какой ты правильный! Сын скажет тебе спасибо, если я отрежу ему руку?
— Не надо! Я тебя прошу, ради Христа, оставь его в покое! Он ни в чем не виноват!
— Ради Христа? А в чем был виноват Христос? Его послали на жестокую мучительную смерть!
— Его послали спасти людей.
— Ты в это веришь? Может, его послали пустить людям пыль в глаза? Правда о мире непереносима обывателю, слабому и жалкому! А он действительно давал людям жить с надеждой, обманывая их!
— Нет, он не обманывал… Он верил в то, что проповедовал, верил безоглядно. Так же верят в него и люди… Ведь если во что-то веришь, это обязательно сбывается. Тебе надо задуматься об этом, иначе тебе… придется несладко.
— Ха-ха! Ты угрожаешь мне выдумками? Это уже интересно! Человек, для которого судный день вот-вот настанет, угрожает сам!
— Не делай зла моему сыну, не причиняй вреда своей душе, иначе ты погубишь ее! Во имя Христа, отдай мне сына!
— Сына я верну только тогда, когда ты выполнишь условие. Завтра последний день.
— Ты снова толкаешь меня на преступление! Но я уже совершал за эти дни… и не одно! Ничего не вышло! Злом нельзя решить проблемы!
— Значит, ты отказываешься.
— Я не отказываюсь. Но так больше я не могу… Отдай его, я прошу тебя!
— Не можешь? Просто не хочешь. Остатки дерьма прочно сидят в твоей голове, и ты никак не вышвырнешь их оттуда.
— Сколько времени я покорялся тебе — и вот до чего дошел…
— И теперь отказываешься покоряться?
Страх перед чем-то неопределенным, смутно осознаваемым, с жутковатым привкусом мистики, овладел мною. Ощущение беспомощности нахлынуло на меня, а вместе с тем осознание того, что я могу потерять в своей жизни что-то, после чего терять мне уже будет нечего.
— Я спрашиваю — ты не хочешь больше покоряться?
— Если бы ты сказал мне, что надо делать конкретно… — выдавил я из себя.
— Ты лукавишь. Тебе и хочется, и колется. Короче говоря, не веришь. Не надеешься. А ведь надежда умирает последней.
Он замолчал, молчал и я, чего-то ожидая. Головная боль, донимавшая меня с пробуждения, усилилась, перед глазами поплыла туманная пелена.
— Ну что ж, если отбросить все сопли и слезы — я говорю в переносном смысле, ты, конечно же, мужчина, — то ты поступаешь как истинный создатель мира. Ты трудился какое-то время — а теперь решил отдохнуть. Ты создал свой мир — какой есть, на некоторые шероховатости можно закрыть глаза. Ты так возлюбил созданный тобою мир, что посылаешь сына на муки во искупление грехов этого мира.
— Нет!
— Ты считаешь, что муками одного можно искупить несовершенство многих.
— Нет! Не трогай его!
— У тебя есть время до конца завтрашнего дня.
— Я не смогу ничего… меня избили, я еле передвигаюсь по квартире!
— Меня это не интересует. Есть бездна возможностей, было бы желание. Действуй! Результат — основа всего. Хорош был бы Наполеон, который все свои походы осуществлял только на словах. Хорош был бы Христос, не посеявший веры, котрая перевернула весь мир!
Я стоял посреди комнаты, избитый, голодный, с головой, гудевшей от побоев и пьянок. Правый бок горел огнем, разбитая губа кровоточила, левая кисть распухла. Мне хотелось взорваться и послать этого злобного демона, преследующего меня, последними словами, но судьба сына останавливала меня.
Возможно, его уже нет в живых, а ты введешься на поводу у этих тварей, сказал я себе.
Но пока я не знал этого точно, я не мог позволить себе необдуманных поступков. За периодом смирения злоба стала накатывать на меня, и я понял, что будет взрыв с моей стороны, ненависть моя изольется на эту мразь расплавленным гранитом, но ее, эту ненависть, следует хорошо подготовить.
Несмотря на бурю, которая разыгралась в груди, я даже заставил себя глупо улыбнуться.
— Что мне делать? — слабым голосом, словно существо раздавленное, окончательно покорившееся силе, пробормотал я.
— Я помогу тебе. Хотя это уже нарушение условий, и ты должен благодарить меня.
— Чем ты поможешь мне?
— Подскажу, где раздобыть денег.
— И где же?
— Есть одна сволочь. У него есть гораздо больше, чем надо тебе. Но с любой суммы, согласно договору, ты отдашь двадцать процентов, остальное — твое. Времени у тебя мало, чтобы сомневаться, придумывать всякие глупости, поддаваться страху.
Конечно, это так и должно было закончиться, подумал я. Шантаж, подкрепленный изощренной психологией. Довести до ручки, поставить в жесткие рамки, запудрить мозги до такой степени, чтобы у человека не было выбора. Зомби, которого направляют на цель. Грабеж, убийство, вымогательство, что угодно, лишь бы добиться своего. И так до тех пор, пока не пристрелят.
А они, заварившие кашу, в стороне. И кто ж эти они?
Интерестно, сколько таких зомби в разработке? Десяток, тысяча, или вся страна?
— Хорошо, раз ты так, — голос мой стал тверже, и это, скорей всего, почувствовал и мой собеседник. — У меня есть деньги.
— Что?
— Плохо слышишь, что ли? У меня есть деньги. Я выполнил задание.
Что-то ворочалось у меня в голове, что-то тлело на уровне подсознания, меняя мои планы.
Или я поступаю более решительно, или жизнь моя сломается окончательно.
Или я беру инициативу в свои руки, или сына не увижу больше никогда.
Или я принимаю то, что мне надо, из наставлений врагов, или превращаюсь в тупиковую ветвь эволюции.
Силе и наглости надо противопоставлять силу и наглость.
— Это что-то новое. И где ж ты их взял?
— Там же, где и те, что забрали ваши дебилы. Сережа ваш… не успел обыскать все в доме.
— Не смей мне врать! — заорал мой собеседник громовым голосом, словно повелитель вселенной, всседая на величественном троне. Но трон его в моих глазах уже был поколеблен.
— Я не вру.
— Тогда почему те дебилы не нашли их?
— Потому что я не такой дурак, чтобы ложить все деньги в одно место. А они увидели пачку и в штаны наложили от радости. Спроси их, искали они у меня в кроссовках?
— Если ты врешь…
— Спроси их, искали они у меня в кроссовках? — перебил я, четко и с расстановкой выговаривая каждое слово.
— Где они поместятся в кроссовках! — взвыл мой собеседник.
— Если хочеш сделать дело, то они поместятся куда угодно. Не ты ли учил меня чему-то похожему?
Я молчал, молчал и демон.
— Я выполнил задание, — твердо вел я дальше. — Я могу отдать тебе двадцать процентов.
— Показать нужно все, а отдашь ты двадцать процентов.
— Покажу я все, а отдам двадцать процентов.
— Если ты врешь, получишь второй подарок. Он будет интереснее первого.
— Где и когда?
— Через час, на той же улице, где живет Иван.
— Деньги я отдам в обмен на сына. Нет ребенка — нет денег.
— Ты не в том положении, чтобы ставить условия!
— Еще раз повторяю для тех, кто плохо слышит: нет сына — нет денег.
— Ты делаешь успехи. Ты должен быть благодарен мне за это.
— Тебе дошло насчет сына?
— Через час на той же улице.
21
Трудно передать, что было у меня на душе. Я специально не смотрел в зеркало, чтобы своим жалким видом не расплавлять камень, в который все больше превращалось мое сердце. Не растапливать лед, нараставший вокруг этого камня. Я знал, что этой ночью или умру, или добьюсь своего.
В холодильнике я обнаружил остатки пива, которое мы не допили с Серегой. Пиво пришлось кстати. Я заел его куском черствого хлеба, подумав о том, что по пути неплохо было бы зайти в ночной магазин и купить еды. Сил мне, я знал, понадобится много.
Я думал, как я обойдусь один. Наверняка их там много, и что мне с ними всеми делать? Я мечтал о каком-нибудь огнестрельном оружии, желательно автоматическом, но все это были лишь мечты. А впрочем, я знал, что если мечтать о чем-нибудь страстно, то мечты имеют обыкновение сбываться. Но так бывает не всегда, как бы этого ни хотелось.
Я стал думать о сыне, о его покалеченной руке. Но тотчас я одернул себя, понимая, что раклеиваюсь до опасного предела, а позволить этого я себе не мог. Я должен быть холодным, бесстрастным и сильным. И еще следовало обдумать все хорошенько.
Я упал в кресло и стал думать, воссоздав в воображении улицу, на которой мне предстояла встреча. Воссоздавать было особенно нечего — улица была темной, как пространство подвала; лишь силуэты деревьев и мирно спящих домов можно было разглядеть в это время суток. Я представил себя посреди этой улицы, освещаемый фарами подъезжавшей машины. Одинокий и беззащитный, словно голый человек, который покорно ждет своей участи. Денег у меня не было, и нечего гадать, какая участь меня ждет. План выходил никудышний.
