Павел Саксонов - Можайский — 3: Саевич и другие
— Ну же, господа! — воскликнул тогда Монтинин. — Ведь это и вправду весело! Неужели вам так не кажется?
— Молодой человек, — хмуро заговорил Чулицкий, — возможно, в вашем возрасте и нет ничего странного в том, чтобы соль кушать отдельно от блюда. Возможно, это даже и весело: спорить не стану. Но нам забавным это совсем не кажется! Впрочем, и вашему юному другу тоже!
Монтинин вспыхнул, а я невольно перевел взгляд на поручика. Наш юный друг — в отличие от своего приятеля — и впрямь совсем не веселился. Напротив: был он довольно мрачен, хотя и не понятно, почему.
— Отчего загрустили, Николай Вячеславович? — немедленно поинтересовался я, будучи и в самом деле заинтригованным. — Что случилось?
Поручик вздрогнул — обращения к себе он явно не ожидал — и посмотрел на меня с печалью:
— Да вот, Никита Аристархович, припомнилась мне почему-то история об одном моем сокурснике: бедняга тоже решил пошутить, но дело закончилось очень плохо. Его убили.
— Постой! — Монтинин схватил поручика за рукав шинели. — Ты не о Ваське часом?
Поручик кивнул:
— О нем, о ком же еще.
— М-да… скверная вышла история. — Лицо Ивана Сергеевича тоже омрачилось. — Веселый был человек, Васька Гольнбек.
— Да не о том ли Гольнбеке речь, — Инихов тоже вдруг из просто насупленного превратился в чрезвычайно мрачного, — которого утопили в проруби?
— Да, Сергей Ильич, о том.
Инихов совсем сморщился:
— И вспомнятся же такие ужасы… что это вы, поручик? — и, повернувшись к Чулицкому, — мы это дело вели, помните?
Чулицкий ограничился кивком, а Любимов ответил:
— Не знаю. Возможно, просто по совпадению деталей.
Саевич, перестав хохотать, вслушивался.
— Там ведь тоже были процентные бумаги…
— Да, но только фальшивые.
— Фальшивые? — Саевич попеременно смотрел то на Инихова, то на Любимова. — Но и здесь оказались фальшивые!
Поручик побледнел:
— Что?
— Бумаги барона тоже оказались фальшивыми, но…
— Что? — это уже Инихов и Чулицкий, причем одновременно и резко наклонившись вперед
— Фальшивые, говорю, но никто никого не топил! А что приключилось с этим… Васькой Голь… Гольн…
— Гольнбеком.
— Да, Гольнбеком?
— Как уже сказал поручик, его убили.
— Это я понял! — Саевич в непонятном нетерпении даже топнул ногой. — Но как его убили? Как это вообще произошло?
Инихов и Чулицкий переглянулись: многозначительно и, вместе с тем, с непонятной надеждой. Чулицкий:
— Поясните, пожалуйста, ваш интерес.
Саевич — утвердительно, а не с вопросом:
— Так вы и сами ничего не знаете!
Любимов и Монтинин шагнули вперед.
Чулицкий, поднявшись из кресла:
— А что известно вам?
Можайский — тоже встав из кресла и устремив на Саевича взгляд своих улыбающихся глаз:
— А ведь я тоже помню это дело, хотя к нему меня не привлекали.
Чулицкий, повернувшись к его сиятельству:
— Как! И ты?
Кивок:
— Да, Михаил Фролович, и я.
В гостиной стало тихо.
— Минутку, господа! — это уже я. — Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?
Можайский подошел ко мне и заговорил тихо, но отчетливо:
— Это случилось больше года назад, в ноябре. Мелкие реки и каналы уже встали — температура воздуха с первых же чисел была отрицательной, вода остыла чрезвычайно быстро, — а на Неве ледяной покров еще только начинал образовываться: пошли шуга, битый лед, появились зажоры[68]. На службу я прибыл рано, еще до света, собираясь чуть позже — часам к девяти утра — отправиться на Офицерскую… нет, не к вам, Михаил Фролович, — сам себя перебил Можайский, заметив, что Чулицкий вытянул шею и тоже внимательно слушал. — Было у меня в ваших краях одно дельце, о котором я предпочту умолчать, тем более что к происшествию с Гольнбеком оно не имело никакого отношения. Так вот. Напротив дома Тупикова — сейчас, вы знаете, он принадлежит Российскому обществу страхова… ния…
Внезапно Можайский начал запинаться.
— …капиталов и доходов.
Честное слово: у меня мурашки по спине побежали! Очевидно, что и на других такое необычное совпадение произвело самое гнетущее впечатление. Чулицкий, только что вытягивавший шею, втянул ее с какой-то — можно было подумать, испуганной — поспешностью. Инихов закусил губу. Монтинин и Любимов схватились за руки, как внезапно оставшиеся в темноте гимназистки. Гесс побледнел. Митрофан Андреевич с шумом втянул ноздрями воздух, после чего вполголоса — и очень грязно — выругался. Даже Иван Пантелеймонович ойкнул:
— И тут страховщики, ядрена вошь!
Только Саевич остался постоянен в своем нетерпении. Взмахнув руками — как будто отметая несвоевременные охи, — он потребовал, чтобы Можайский не отвлекался. Но было поздно: трудно было не отвлечься на страшное предчувствие!
Инихов и Чулицкий, ни на кого не обращая внимания, затараторили о чем-то друг с другом. По их взволнованным лицам можно было понять, что внезапное открытие натолкнуло их на какие-то мысли относительно так и оставшегося нераскрытым убийства. Но самое поразительное заключалось в том, что все мы — даже я, так еще и не узнавший ничего о происшествии с неизвестным мне Гольнбеком — поняли: между нынешним делом и тем, уже относительно давнишним, существует непосредственная связь.
Итак, к десяткам уже имевшихся у нас покойников добавился еще один.
Чулицкий (сбросив с себя руку вцепившегося в пуговицу его мундира Инихова и вновь повернувшись к Можайскому):
— Ну?
Можайский (формально адресуясь уже не только ко мне, но и ко всем, а потому чуть громче):
— Я думаю ровно о том же!
— Саевич! — голос Чулицкого был грозен. — Немедленно говорите!
Фотограф заговорил тут же — понятно, похоже, для всех, но только не для меня:
— Я не знал, что это — Гольнбек. Когда барон пришел за мной, чтобы отвезти в покойницкую, я и думать не думал, что объектом одного из наших первых экспериментов станет офицер. Во-первых, утопленник был совершенно голым: нам с бароном пришлось самостоятельно облачать его в подходившие случаю одежды. Во-вторых, тело находилось в Обуховской больнице. Будь оно в Военно-медицинской академии или хотя бы в полицейском доме, еще могли бы возникнуть какие-то вопросы, но что же необычного могло быть в больничном покойнике?
— Да ведь у него голова была проломлена! — закричал Чулицкий. — Где вы видели больничные трупы с проломленной головой?!
— Ничего подобного! — мгновенно огрызнулся Саевич. — Голова у него была целехонькой!
Чулицкий растерялся:
— Как — целехонькой?
— А вот так!
— Но… — Чулицкий повернулся к его сиятельству. — Тогда это не Гольнбек!
Можайский ответил решительно и просто:
— Гольнбек.
— Да как же так? Я ведь сам осматривал тело!
— Нет. Ты, Михаил Фролович, осматривал тело тут же, на месте, у Подзорного острова. А потом положился на заключение прозектора. Но вышло так, что оно, заключение это, оказалось ложным: вскрытие и вообще исследование проводил не Моисеев, а его тогдашний беспутный помощник.
— Что?!
— А вот то! — Можайский энергично кивнул. — Я разговаривал позже с Александром Ивановичем[69], и он во всем признался.
Чулицкий на мгновение опешил, но тут же спохватился:
— Да что за ерунда! Своим-то собственным глазам я доверяю! А видел я проломленную голову!
Можайский — успокаивающе — обхватил Чулицкого за рукав:
— Нет, Михаил Фролович. Нет. Ты видел тело, избитое и порезанное льдом и шугой. Ты видел голову с многочисленными ранами: обильное кровотечение из них, прекратившееся сразу же, как только сердце перестало биться, заледенело кровавой массой. Ты и лица-то толком рассмотреть не мог, пока его не окатили водой из ведра и не отерли тряпкой. Что уж говорить о голове вообще! То, что ты принял за сломанные кости черепа, оказалось не более чем — только не вздумай падать — гребнем для волос.
Не знаю, было ли нужно такое предупреждение Чулицкому — начальник Сыскной полиции хотя и онемел в потрясении, но на ногах удержался, — а вот мне оно не только было необходимо, но и оказалось не слишком своевременным. К стыду моему, должен признаться: в глазах у меня потемнело, ноги стали ватными, и я осел на пол, ухватившись руками за ножку стола.
В следующее мгновение Можайский оказался на корточках подле меня и, не стесняясь, влепил мне пару пощечин:
— Эй, Никита! Какого черта?
— Водки! — прошептал я, делая титаническое усилие, чтобы не отключиться.
— Да ты весь зеленый!
Можайский повернул лицо куда-то в сторону и вверх, протянув затем и руку. В поле моего зрения появились ботинки Кирилова. Еще через секунду Можайский сунул мне под нос стакан: в нос шибануло спиртом. Надо же: а раньше я как-то и не замечал, что водка настолько сильно воняет!
