Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана
— Я умер. Я был в этом уверен. Когда я очнулся… когда я увидел… я знал, что я уже неживой. Было так холодно. Я лежал в комнате, которая казалась холодильником, а рядом, как и я, на носилках, лежал другой человек, совершенно белый, лицо его было обращено к потолку. Я ничего не мог понять. Как я мог видеть, как я мог мерзнуть, если я мертвый?
Он допил всю чашку залпом.
— Я исчез. Просто исчез. Потом… я уверен, что потом оказался в мешке. В пластиковом. Пластик так шуршит. Знаете… знаете, что когда пытаешься высвободиться, а на руках наручники, то ничего не получается. Руки можешь развести лишь на двадцать сантиметров, не больше. И если хочешь ударить… ничего не выходит.
Огестам и Хермансон переглянулись, они подумали об одном и том же. Теперь им следует вмешаться. Больше он не выдержит. Они продолжат позже, когда наступит вечер, пусть Джон пока отдохнет в камере.
— Один последний вопрос.
Огестам повернулся к Джону.
— Вы сказали, что знаете, что очнулись в автомобиле на шоссе между Колумбусом и Кливлендом?
— Да. Я это знаю.
— Тогда скажите нам, Джон, кто был за рулем этого автомобиля? И был ли там кто-то еще рядом с вами?
Джон покачал головой:
— Нет. Пока нет.
— Пока нет?
— Я еще до этого не дошел.
Два охранника, поджидавшие за дверью, отвели Джона назад в его камеру. Он несколько раз оглядывался, Хелена Шварц стояла у двери, их взгляды встречались. Рядом с ней были Огестам и Хермансон, они говорили о чем-то, жестикулировали.
Эверт Гренс посматривал на них: на Фрая, которого приговорили к смерти, и на его жену, которая об этом даже не догадывалась, на Хермансон, что с таким спокойствием провела допрос, и на Огестама, который на время даже показался ему почти разумным.
Дело, грозившее, как он предчувствовал, обернуться дипломатической бомбой, проще не стало. Особенно для тех чиновников, которые попытаются отказаться выполнять договор ЕС о выдаче преступников, когда великая сволочная родина Джона Мейера Фрая потребует вернуть его назад.
И будет настаивать на своем праве казнить его, как положено.
Этим они думают укрепить доверие избирателей, которые голосуют за безопасность, жесткие меры и крепкий порядок.
Гренс повернулся к Свену Сундквисту, который еще не вышел из комнаты:
— Ну, что думаешь?
Сундквист скорчил гримасу:
— Эта работенка… она никогда не перестанет меня удивлять.
Эверт подождал, пока они окажутся рядом, и сказал, понизив голос:
— Мне нужна твоя помощь.
— Конечно.
— Приведи сюда тюремного врача, кто там у нас теперь, отведи его в сторонку и расскажи немного о том, что мы узнали. Я хочу, чтобы он немедленно обследовал Фрая. Хочу знать, как теперь его сердце. Была ли это только часть плана побега или ему правда нужен надлежащий уход. Доложи, как только получишь ответ.
— Я об этом позабочусь.
Свен уже шел по коридору, когда Эверт добавил, уже громче:
— Мы же не хотим, чтобы он умер здесь в камере. Это может войти у него в привычку.
В Огайо было еще утро, — среда, которая в Стокгольме уже добралась до середины дня, здесь только начиналась, ее только предстояло прожить. Вернон Эриксен запер свою форму в шкаф у себя в кабинете в тюрьме Маркусвилла. Все, последнее ночное дежурство на этой неделе, слава богу, на выходные он снова выходит в дневную смену.
Когда он работал по ночам, то еще явственнее ощущал, как уходит жизнь.
Он не был душой компании и вообще не очень-то любил вылезать из дому, но так вот — работать по ночам и спать днем, от этого он постоянно чувствовал усталость и к тому же ни с кем не мог видеться — в той другой реальности, за стенами тюрьмы.
Вернон открыл дверь во внутренний двор и направился к запертым главным воротам. Он позвонил Гринвуду и Биркоф. Ни один из них не говорил с ним взволнованно или испуганно. Казалось, будто они ждали, предполагали, что такое может случиться, и подготовились. Может, даже хорошо, что это известие наконец пришло: не надо больше надеяться — что вот еще день пережили, и еще один.
Вернон вышел в ворота, которые открывались с центрального поста, и почувствовал облегчение.
Оба врача все прекрасно понимали.
На встречах они четко отбарабанивали названия лекарств, диагнозы и возможные меры: кардиомиопатия, бензодиазепам, галоперидол, павулон, кодеин… Они задумали на время умертвить человека, перевезти его из камеры в Death Row в холодильник морга, потом в мешке отправить на вскрытие, автомобиль на север… все прошло в точности как было задумано. После этого они еще несколько месяцев проработали на своих должностях: уволься они сразу, это могло бы вызвать подозрение, но при той текучке кадров их уход лишних вопросов — зачем да почему — не вызвал. Джона уже давно похоронили, когда Лотар Гринвуд и Биргит Биркоф оставили свои белые халаты в Маркусвилле и уехали на автобусе в Колумбус, а оттуда разъехались кто куда, с новыми документами и лицензиями на медицинскую деятельность в чемоданах.
Шел легкий снежок, Вернон посмотрел вверх, большие снежинки кружили в небе и мягким ковром стелились на землю. Он приближался к своему городку, Маркусвиллу, где знал каждую улицу, каждое дерево, он жил здесь столько, сколько себя помнит.
Они пытались оживить его, по крайней мере, они делали вид, чтобы со стороны казалось, что они пытаются.
Никто из тех, кто вблизи следил за ними, не смог бы потом описать это иначе, как попытку сделать все ради спасения человека.
Гринвуд делал Джону интубацию, благодаря чему тот получал необходимый кислород, одновременно Биркоф делала ему массаж сердца.
Один из них потом позвонил и попросил доставить дефибриллятор, и охранник примчался с ящиком, сердцу Джона необходимо дать сильный электрический импульс.
Они много говорили о минимизации электрошока, о том, что ему достаточно будет одного-единственного разряда, а затем, ссылаясь на прямую линию на ЭКГ, констатировали — никаких сокращений.
Последняя инъекция, они сделали ее прямо в сердце, точно куда следовало, но в шприце был физраствор, а не адреналин.
В какой-то момент Вернон, которому все это казалось невероятным, хотя он стоял совсем рядом, почувствовал даже гордость и смутился.
Его задачей было подладить показания ЭКГ.
И он справился с этим при помощи пары кусков пластиковой пленки.
Накануне вечером он вырезал тонкие прозрачные кусочки точно по размеру электродов. Оказалось, это проще простого — прикрепить их к внутренней стороне электродов и таким образом создать невидимую преграду и обмануть измерительный прибор, так что когда они касались обнаженного тела, то не воспринимали удары сердца Джона.
Маркусвилл только что проснулся, когда Вернон под падающим снегом шел по маленьким улочкам, он видел семьи, собравшиеся за кухонным столом, свечи, все еще стоящие на окнах, хотя Рождество уже давным-давно миновало. Было время завтрака, дети торопливо ели свои хлопья, а их родители носились вокруг, пытаясь одеть их и одеться сами. Поглядывая на эти маленькие домики с маленькими газонами, он на миг, всего лишь на миг, ощутил себя изгоем, он не часть целого, у него нет семьи за тюремными стенами, о которой заботишься, вместе с которой живешь.
Джон умер там, на полу камеры. Те, кто ни о чем не подозревал, ничего другого и не увидели. Они объявили его умершим. Гринвуд громко произнес: «Джон Мейер Фрай умер в 9.30 в исправительной тюрьме Южного Огайо в Маркусвилле, а Биркоф стояла рядом, медленно кивала и старалась изобразить беспомощность и разочарование, как они и договаривались заранее.
В их распоряжении было восемь минут.
Протяни они дольше, сердце Джона сильно бы пострадало.
В своем отчете они потом объяснили, что неприятный инцидент вызвал большое волнение среди заключенных и что они не хотели осложнять дело, опасаясь, что подобное событие может подтолкнуть других приговоренных к бесчинствам: всегда трудно предугадать реакцию тех, кто стал свидетелем внезапной смерти, особенно в тюрьме, среди осужденных, которые и сами ждут смерти.
Поэтому они поспешили убрать тело прочь из восьмой камеры — подальше от заключенных восточного блока.
Каждые две минуты, пока они шли по тюремным коридорам, Биркоф склонялась над носилками, приближая свой рот ко рту Джона, и, когда была уверена, что никто не видит, делала ему искусственное дыхание — так она украдкой вентилировала его легкие, которые были по-прежнему совершенно парализованы.
Когда потом они оставили его в холодильной комнате морга, всем стало не по себе.
Но у них не было выбора. Джону пришлось лежать там, в том ледяном помещении, Гринвуд и Биркоф объяснили, что должны поскорее снизить уровень метаболизма, чтобы организм потреблял меньше кислорода.
