Лейф Перссон - Другие времена, другая жизнь

— Прямо сейчас, — сказал Тишлер. — Только дайте мне пять минут — попудрить нос. У вас есть адрес?

Через пять минут она вышла из здания. И опять ей повезло — подвернулась служебная машина, и через десять минут она стояла на пороге его кабинета.

— Пожалуйста, садитесь. — Тишлер показал на старинный стул с подлокотниками, стоявший напротив него у большого письменного стола. Инспектор следственного отдела Анна Хольт — это вы?

— Это я, — призналась Хольт.

Странный мужик, подумала она. Маленький, лысоватый, но очень крепкий, почти квадратный. Глаза внимательные. Смотрит на нее с нескрываемым одобрением, нимало при этом не смущаясь.

— А я Тео. Могу я называть вас Анна?

— Конечно, — слегка улыбнулась Хольт.

Держи, Анна, ушки на макушке, сказала она себе.

— И что я могу для вас сделать, Анна? — спросил Тишлер. — Можете пожелать, чего хотите, потому что я богат как Крез, невероятно талантлив, в высшей степени остроумен, а при необходимости могу быть совершенно очаровательным.

— В таком случае я хотела бы попросить вас помочь мне с этими бумагами. — Она положила на стол картонную коробку с личными вещами Эрикссона.

— Предложение не слишком заманчивое, — вздохнул Тишлер, — но с чего-то надо начинать. Надеюсь, личные записи Челя не повлияют отрицательно на нашу с вами совместную жизнь… Я забыл спросить, может быть, вы хотите что-нибудь выпить? Шампанское, обычное вино… Стакан родниковой воды?

— Позже, — улыбнулась Хольт. По-своему он неотразим, решила она.

— О! — шутливо воскликнул Тишлер. — Позже лучше, чем никогда. Луч надежды рассеивает мрак в моей несчастной и одинокой душе. А что касается записей, — продолжил он серьезно, — это всего лишь навязчивая идея Челя — пересчитывать результаты биржевых операций. За эти годы он показывал мне сотни подобных расчетов, но, если вы просмотрите все его папки, непременно найдете наши счета с абсолютно теми же цифрами… Если не найдете, дайте мне разрешение прокурора, и через пять минут получите распечатку.

— Не надо, спасибо, — поблагодарила Хольт. — Вы подтвердили мою догадку.

— Гармония душ, — влюбленно вздохнул Тишлер, — вот это и называется — гармония душ.

Записная книжка с телефонами тоже не потребовала много времени.

— Вот этот номер в Юртхагене — это его мать, — объяснил Тео. — Хотя она умерла несколько лет назад.

— А вы когда-нибудь ее видели?

— Как-то наткнулся на них с Челем в городе. Они шли к врачу в частную клинику на Уденплане. Ей тогда было за восемьдесят. Она была уже далеко не юной девушкой, когда родился Чель.

— И какое у вас сложилось о ней впечатление?

— Жутковатая старушенция. — Тишлер весело улыбнулся. — Я поговорил с ней минут пять, и этого было вполне достаточно.

— Что вы имеете в виду?

— Можно сказать, она держала своего мальчика не в ежовых рукавицах — в железных тисках. Идеальная иллюстрация доминантной матери. Не нужно быть психологом, и так все ясно. А тиски какие надежные! У него до сих пор в книжке ее телефон, хотя она давно умерла.

— А вам не известно, случайно, кто был отец Эрикссона?

— Нет, — сказал Тишлер, — но мне кажется, что она убила его и съела сразу после соития.

— Вот как, — сказала Хольт.

Когда Тишлер добрался до фотографии «банды четырех», он обрадовался, как школьник. Очаровательно, подумала Хольт, просто очаровательно.

— Это мы: я, Стен и Чель. Дама с косичками — моя прелестная маленькая кузина. Тогда как раз у нее был период Пеппи… А снимок сделан у моих родственников, у них «летний рай» на Вермдё совершенно в духе Августа Стриндберга, особенно по части семейных отношений.

— А вы помните, когда сделан снимок? — спросила Хольт.

Он и в самом деле остроумный, подумала она.

— Конец шестидесятых, начало семидесятых… Точно не помню. Если хотите, можем туда съездить и посмотреть гостевую книгу. Найдем там Челя — задача решена. Он, насколько я помню, был там всего один раз. Мы добирались на отцовской яхте из Сальтшобадена. Я, Стен, Чель и ужасающее количество банок и бутылок.

— А малышки Пеппи с вами не было?

— Нет, она была уже на даче, с мамой, папой и кучей родственников от девяти до девяноста. Они постоянно там толклись.

— А что это за «банда четырех»?

— А! — усмехнулся Тишлер. — Инспектор следственного отдела хочет пришить мне юношеский радикализм. Китайская оппозиция, «великий кормчий» Мао… Ну и так далее.

— С чего бы мне этого хотеть? — спросила Хольт, обводя взглядом комнату.

— Боюсь, что все было гораздо проще. Моя маленькая кузина в то время до безумия увлекалась детективами, она вообще была очень развита для своего возраста. «Банда четырех», я думаю, ведет свое происхождение от Конан Дойля. «Знак четырех» — так, по-моему, называется повесть. «Банда четырех» — это секретное общество, по следу которого идет великий детектив Шерлок Холмс.

— А кто фотографировал?

— Автоспуск. Аппарат моя кузиночка получила в подарок от доброго дяди Тео, как она меня называла. Она везде с ним носилась и снимала в самые неподходящие моменты — иной раз совсем неподходящие, — так что ее мать, то есть моя тетка, ругала меня за этот подарок. Но я старался держаться от них подальше… Сами понимаете, не самое подходящее общество для юного радикала — буржуазная семья на фоне буржуазной виллы. Но признаюсь, признаюсь: иногда я проявлял слабость.

— Ну, все уж не так страшно, — улыбнулась Хольт. — Хотя я понимаю, о чем вы.

Все же он немного болтлив, подумала она.

— И я понимаю, о чем вы говорите, и признаюсь во всем, — улыбнулся Тишлер в ответ. — В то время все приличные молодые люди были радикалами. Все состояли в «Кларте», — помните такую молодежную организацию? — все боролись за мир; мы были красными, социалистами и коммунистами, участвовали во всевозможных движениях на все буквы алфавита. Мы постоянно маршировали перед американским посольством, ну и без «клубнички» дело не обходилось. И то и другое полезно для здоровья, а в придачу представлялся отменный случай подразнить старика отца.

— По нашим данным, Чель Эрикссон увлекался политикой, — сказала Хольт.

«Клубничка», при этом подумала она. Когда я последний раз слышала это слово? Не меньше ста лет назад.

— Ну да, увлекался, — подтвердил Тишлер. — Мы его называли Флюгером, так что это было… не совсем, скажем так, чистое увлечение.

— Что вы имеете в виду?

— Оппортунизм, — легкомысленно сказал Тишлер. — И, может быть, проблемы с таймингом.[24] Я помню, как он весной семьдесят девятого вступил в Социал-демократическую партию и весь вечер болтал, что его профсоюзная карьера теперь сделана и что век либералов недолог. После чего буржуазный блок выиграл выборы и просидел в риксдаге до восемьдесят второго.

— Вы в то время все были юными социалистами?

— А я и сейчас социалист, — возразил Тишлер чуть ли не с обидой. — У меня сердце всегда было слева… А бумажник справа, — добавил он с широкой улыбкой. — Я уже сказал: все нормальные люди в то время были социалистами или коммунистами. По той же причине, по какой они позже отказались от своих убеждений: поняли, куда это может завести.

— А вы сами оппортунизмом не грешите? — спросила Хольт.

— Разумеется, нет, — с оттенком гордости открестился Тишлер. — Я, черт возьми, родился с серебряной ложкой во рту и мог себе позволить не быть оппортунистом.

— А Чель Эрикссон не мог себе этого позволить.

— Нет, не мог. — Тишлер вдруг сделался серьезным. — Ему приходилось туго, и мне даже в голову не приходило его в этом упрекнуть. Люди стараются приспособиться к своему времени. Времена меняются, и вместе с ними меняется жизнь человека. Только очень немногие удостаиваются права быть похожими на подводное течение и гнать собственную волну.

— Хорошо сказано, — одобрила Хольт.

— Я знаю, — ухмыльнулся Тишлер. — К сожалению, я позаимствовал эту мысль у Айвинда Ионссона.[25] Кстати, не поужинать ли нам вечером в Париже? — спросил он, задерживая ее руку в своей.

— Очень жаль, — улыбнулась Хольт, — но вряд ли это возможно. В другое время и в другой жизни — с удовольствием.

— Я буду жить надеждой, — заявил Тишлер, глядя на нее в упор ясным и твердым взглядом.

17

Последняя перед выходными оперативка прошла бурно.

Бунт на корабле, подумал красный как рак Бекстрём, выходя из комнаты для совещаний.

Он начал совещание все с той же гомосексуальной версии. В который раз он ратовал за нее, уже никто не помнил, но теперь даже приданная им троица из полиции правопорядка начала высказывать сомнения.