Инна Бачинская - Конец земной истории
– От кого?
– Откуда я знаю – от кого? От наследников! Я ее не убивала. И вообще, что вам от меня надо? Вы думаете, я не вижу? – В ее тоне прорвались агрессивные нотки. – Не ожидала от тебя, Лешка. И от вас… экстрасенс! – Слово прозвучало как плевок, столько она вложила в него яду. Она уже не смеялась, лицо дышало откровенной злобой. – Я не обязана отвечать на ваши вопросы! – Она схватила со стула сумку и бросилась вон из зала.
Ни Монах, ни Добродеев не попытались ее задержать.
– Ну и ведьма! – Добродеев поежился. – Бедный Ленька. Я пересекался с ней на тусовках, но там все было чин-чинарем, смеялись, танцевали, а тут такой взрыв. Теперь я его понимаю, я бы с такой тоже стал лузером. Я бы ее просто боялся.
– Тебе не кажется, что она играла? – спросил Монах.
– Зачем? Она окосела… ой, простите великодушно! – Он прижал руки к груди. – О дамах или хорошо, или никак. А вообще, Христофорыч, пустой номер. Это не она.
– Не факт. Ты думал, она после этого пойла сразу признается? Что это, кстати?
– Шартрез. Страшная вещь.
Монах налил в рюмку Ирины из графинчика, опрокинул, с шумом выдохнул:
– Неплохо! Очень даже неплохо! Ну, Митрич, подгадал! Актриса из нее хоть хорошая?
– Понятия не имею. По слухам, старый Левицкий пытался ее пристроить в драму, что-то до меня доходило… но она там не удержалась. Характерец сам видишь какой. – Он помолчал. – Я одного не понимаю: ей что, по барабану, что у ее подруги был роман с ее мужем? Леньку она презирает, а с подругой поддерживает отношения? Так получается? За всю свою бурную жизнь я убедился, Христофорыч, что любовь умирает, а ревность никогда. Даже когда амур пердю, все равно ревнуешь до полного помрачения. Или я чего-то недопонимаю?
Монах пожал плечами.
– Я вообще не ревную, – заметил. – Не хватает какого-то гормона или фермента в организме. Или гена. Может, у Ирины тоже не хватает?
– Не ревнуешь? – поразился Добродеев. – Никогда?
– Нет. Непродуктивное чувство.
– Это ты мне как ясновидящий?
– Нет, как человек с богатым жизненным опытом. Знающий себе цену.
Добродеев долгую минуту рассматривал Монаха, потом сказал:
– Не верю! Человек не машина – продуктивно, непродуктивно. Даже если знаешь цену. Нет правды жизни.
Монах кивнул, соглашаясь. Он с улыбкой смотрел на журналиста – тот почувствовал себя сосунком и уже в который раз подумал, что есть что-то такое в Монахе, какая-то мудрость, высшее знание и понимание, что ли… И то, что Монах называет себя волхвом, уже не казалось Добродееву шуткой – может, правда?
– И чего мы добились, Христофорыч? Похоже, пустой номер, – сказал он после паузы.
– Не пустой, Леша, всяко лыко в строку. Полезно для создания ауры и атмосферы, а уже потом в тумане проступит фигура убийцы. Она знала о романе мужа и подруги. Раз. Она понимала, что Алиса пыталась соблазнить старика. Два.
– Ничего нового, мы это уже обсуждали. Думаешь, проступит?
– Даже не сомневайся. Степень неприятия и ненависти внутри этой семейки просто пугает. Интересный момент… Она сказала, что Лика… Как она сказала, Леша, – безродная или беспородная? И старик тыщу раз пожалел. Как-то так.
– Не помню. Она много чего наговорила. Она их всех ненавидит. Она весь мир ненавидит. Ты как хочешь, Христофорыч, а я не вижу ее в роли убийцы. Бросить бомбу на планету Земля она смогла бы, а убить… не вижу. Ни Алису, ни старого Левицкого. Ни тем более тетку мужа или Нору. А насчет Лики… Может, он жалел, что зачал ее? Он был весьма немолод, когда она родилась. Поздний ребенок, случайный… как снег на голову. Только время настало пожить для себя, как снова пеленки, бессонные ночи. Может, не хотел ее.
– Может.
– Ты по-прежнему считаешь, что убийца один? Ирина неврастеничка, а убийце хладнокровия не занимать. Не вижу я ее… Да и какой из нее снайпер?
– А кого видишь? – спросил Монах.
Добродеев пожал плечами.
– Я не знаю. Возможно, Ларису… Судя по твоим рассказам, она сильная личность. А кроме того, были и другие гости. Да и нанять со стороны можно. Это ты там был, тебе и карты в руки. Она сказала, что ты экстрасенс… Может, и правда? Что ты чувствуешь? Кто?
– Есть у меня одна мыслишка, Леша. Что-то носится в воздухе… этакое. Кстати, ты обратил внимание на ее слова – она сказала, что боится за мужа, якобы всех Левицких хотят извести?
– Обратил. Думаешь, она хочет накормить его цианистым калием?
– Я бы не удивился, Леша, она же его ненавидит…
Глава 18
Лариса
Монах схоронился от ветра за углом дома на противоположной стороне улицы и наблюдал за происходящим в офисе Ларисы через ярко освещенное окно. Ее помощник ушел около получаса назад, и Лариса была там одна. Она раскладывала бумаги, некоторые относила в металлический шкаф, другие укладывала в ящик письменного стола.
Они не виделись с самых похорон старого Левицкого.
…Старое кладбище в непогожий зимний день – снег с дождем, плоские, неровные, вязнущие в насыщенном влагой воздухе звуки полузабытой тягучей мелодии, странно ритмичной и чужеродной, вполне танцевальной, никак не напоминавшей скорбные кладбищенские марши.
– Что это? – спросил Монах, наклоняясь к Лике.
Она, заплаканная, посиневшая от холода, висла на его руке.
– «Реки Вавилона»[7], песня такая, папочка ее обожал. Все время слушал. – Она зарыдала, уткнувшись ему в плечо…
Провожающие в черном, сутулясь, хоронясь от порывистого ветра, стояли кучкой вокруг ямы, на дне которой уже собиралась вода. Они стояли вместе, но и как бы отдельно друг от друга: люди из театра, слегка гротескные – представительные немолодые мужчины и женщины в шляпах и длинных шарфах; Элла Николаевна, тяжело опираясь на руку доктора Владимира Семеновича; Лариса, Виталий и Екатерина – вместе, плечом к плечу, как в добрые старые времена; Леонид с недовольным лицом, Ирина, равнодушно смотрящая поверх голов; тонкая бледная Юлия с непокрытой головой, с мокрыми, скрутившимися в трубочки прядями волос, и Монах с плачущей Ликой. Смерть отца не объединила детей, и Монах представил себе, что через пару часов, до конца выдержав и соблюдя ритуал, они разбегутся навсегда. Не забыв забрать деньги.
Время от времени он взглядывал на Ларису, но она упорно не желала встречаться с ним глазами. Последний раз они виделись в тот вечер, когда умер старый Левицкий.
Дождь усилился. Лицо Левицкого, с заострившимися чертами, подправленное визажистом из погребального дома – неожиданно яркий румянец на скулах, – проваленные глазницы, торчащий подбородок, было в крупных водяных каплях: казалось, он плачет. Серебряная сережка блестела в ухе.
Печально. Тоскливо. «Реки Вавилона»…
«По какой реке он сейчас плывет», – подумал Монах. С бородатым молчаливым лодочником с большим веслом, среди глубоких мрачных вод, на ту сторону. Его земная история закончилась, пришла пора поставить точку. Ему вдруг показалось, что на лице Левицкого промелькнула улыбка, как будто он знал что-то и его забавляло, что они этого не знают. Или подслушал его мысли…
…Поминки были в «Белой сове». Народ приехал замерзший, холодный и с удовольствием налег на еду и напитки. Монах хотел поговорить с Ларисой, но обнаружил, что ее нет – ушла, не попрощавшись. Актеры говорили речи, вспоминали великого мэтра, желали царствия небесного. Женщины всплакнули. Леонид сидел с замороженным лицом, Ирина явно скучала – сидела, полуотвернувшись, рассматривая пустой подиум. Элла Николаевна выпила, раскраснелась, постучала по бокалу и бухнула хрипло:
– А чего это мы сидим как на поминках! Прямо тошно! Ромка смотрит на нас сверху и смеется. Он приказал хоронить его без соплей, а посему – прекратить сопли! За Ромку! За любовь! Барышни, помните нашего Ромочку? Ни одна из вас, засранок, не устояла! Признавайтесь! Не устояла? То-то. Какой мужик был! Лидером жил, лидером помер. Царствие ему небесное!
Леонид привстал, на лице возмущение. Ирина дернула его за рукав, и он послушно упал обратно.
И пошло-поехало. Когда дошло до альковных признаний пожилых матрон, театральных сплетен и анекдотов, Монах нагнулся к Лике и сказал:
– Как ты? Может, пойдем? Как-то они слишком раздухарились…
– Ну что вы! – Лика улыбнулась, глазки вспыхнули. – Папочке понравилось бы! Это же свой брат-актер, им везде театр. Я останусь. А Ленька сбежал! Не комильфо дураку, – прибавила она.
…Монах по-извозчичьи притопывал, чувствуя, как холод забирается под дубленку. Можно было бы зайти внутрь, но он стоял столбом, рассматривая ее в окне. Ему было интересно наблюдать ее тайно, в естественной обстановке, спокойную и деловитую. Он смотрел на нее и вспоминал, как за завтраком она не смотрела ему в глаза, поминутно краснела и отдергивала руку, когда они одновременно тянулись за сахаром или хлебом. Не умела она держать себя на равных со случайным мужчиной после ночи любви, была старомодна и труслива, и он, отказавшись от завтрака и наскоро проглотив кофе, ушел.
