Юлия Винер - Бриллиант в мешке
Все это, конечно, если не вмешается какое-нибудь сверхъестественное событие, скажем, война, или большой выигрыш по лотерее, или просто биржа ухнет. Тогда все может смешаться наоборот, но исключение правила не нарушает.
Справедливости тут никакой нет, и от характера мало зависит, и от окружающих обстоятельств тоже – обстоятельства у каждого такие и складываются, какие ему положены.
Лично я свой уровень понял рано: самый что ни на есть средненький, но терпимый. И соответственно могу не волноваться. Из своей шкуры не выскочишь, но мне и в ней удобно. Всю жизнь мне какие-нибудь деньги поступали, небольшие, но когда нужно, и практически без усилий с моей стороны. Пока с матерью жил – мать обеспечивала, трудиться не хотелось – заболел, и инвалидность стали платить, ну, и Татьяна всегда трудилась, несла в дом. Сюда приехал – то же самое. А тут еще коврики подвернулись – работа, конечно, но если нравится, то ничего. Тем более разбогатеть на них все равно невозможно, так что нахожусь по-прежнему в своих пределах. Поддерживаю положенный мне уровень жизни.
А вот с камушками этими вроде как выскочить захотелось. Размечтался тогда под душем – вилла, да машина, да две женщины… Так ведь знаю же, что все равно не выскочу? Не положено мне много денег? Ну и нечего.
Кстати, интересно, если Татьяна меня и впрямь бросит, в чем уверен, что нет, то могу ли я как инвалид стребовать с нее алименты?
37
Ночь проспал кое-как, и не так от боли страдал, как от того, что мочевой пузырь переполнен, а облегчиться не в состоянии. Попросил санитара, он подставил утку, полчаса я, наверно, с ней пролежал, но ничего не вышло, он сказал, ничего, не беспокойся, убрал и ушел. Легко сказать, не беспокойся. После операции обычное дело, знаю, но все равно такое чувство, что полная катастрофа, никогда уже не смогу, так и лопну.
А поздно ночью пришла Татьяна и безо всяких разговоров первым делом опять подставила. Ну, она-то знает, что делать. Сперва пустила воду в умывальнике тонкой струйкой, и я уже почувствовал, что близко. Потом сунула руку под простыню, стала мне низ живота массировать и приговаривает шепотом, как маленькому:
– Пись-пись, Мишенька, пись-пись…
Я расслабился, и пошло безболезненно.
Лежу счастливый и с благодарностью ей говорю:
– Ты мне, Танюша, на завтра ничего не готовь, максимум купи…
Но она мне:
– Ш-шш… Не разговаривай, спят все… И ты спи давай.
И тихонько меня по волосам гладит, еле касается. Совсем моя прежняя Танечка, какая всю жизнь была!
Нет, не могу я поверить, что она меня разлюбила. Вот не могу и не могу. Просто дурь на нее напала, прощается с женской долей перед климаксом. Всю дорогу держалась, а напоследок захотелось погулять, и тем более что смолоду не гуляла. Обидно мне до смерти, ревность зеленая грызет при мысли, но надо преодолеть. А я мало от нее гулял? Себя не ограничивал. И всегда она молчала, скандалов мне не устраивала, замолчит на время, там, глядишь, и отойдет. Значит, понимала и все равно меня любила. Так и мне надо, понять, и простить, и любить все равно. Так и сделаю и даже упрекать воздержусь.
Заснул под ее лаской и не слышал, как она ушла.
Но поспать, конечно, не дали. Кажется, ежу известно, что больным в первую очередь необходим покой, но я более дерганого места, чем больница, не знаю. Всю ночь по коридору сестры копытами своими стучат, хоть бы тряпками обворачивали, что ли, ненавижу я эту их теперешнюю платформенную моду, и громко при этом разъясняют друг дружке свои дела. А дверь в палату всегда должна стоять открытая, такое правило.
Однако кое-как спал, пока не пришли ставить градусник – семи еще не было. Я и с градусником спал, и не почувствовал как вынули, и дальше бы спал, тем более нога болит несильно. Хотя кругом шум пошел и деятельность, но у меня в это время самый сон, и общий шум только убаюкивает. Под него вполне можно спать, особенно если ночью недоспал.
Подчеркиваю – общий шум.
И тут они… ах, мать твою переломать! Тут они музыку! Муз-ззыку включили!
Барабан замолотил, зазвякало что-то, затренькало, и хриплый женский голос заныл, сперва медленно да все быстрее, быстрее, греческий танец, что ли. Они тут греческим фольклором очень увлекаются и на свой лад перекладывают и выдают за свое. Раньше с русскими песнями так делали, а теперь русские не в моде, за греков взялись.
Я спросонков подумал, неужели и сюда музыкантов проклятых пустили, или просто чудится, или от лекарств. Открыл глаза – нет, отчетливо из коридора несется, и на тумбочке ложка в стакане реагирует. И соседи мои по палате на своих койках задергались.
А ты что думал? Так тебя на целую неделю или больше оставят без музыкального сопровождения? Нет, это ты, голубчик, извини. Хочешь не хочешь, мы тебе бодрость духа подымем.
Мелькнул мимо двери белый халатик с крахмальной наколкой, складный такой, я даже подумал, не Ирис ли, и заорал благим матом, чтоб музыку переорать:
– Сестра!!
Она чуть не споткнулась на бегу, сунулась к нам в палату. Какая там Ирис! Страшная грымза, в крашеных волосах густой черный пробор. А фигурка ничего. И почему они тут все в блондинок переделываются? Я, например, брюнеточек больше уважаю. Тогда хотя бы черных корней не допускали!
– Что случилось?
– Выключите музыку! Спятили вы тут все, что ли, с утра пораньше?
Ухмыляется:
– Вам не нравится? А говорят, все русские музыку любят.
– Не нравится. Хочу, чтоб было тихо. Выключите!
– Другие больные любят, им без музыки скучно.
– А мне музыка мешает! Выключайте!
– Придет врачебный обход, говорите с ними.
– Позовите доктора Сегева! Мне плохо! Или Ирис из хирургии алеф!
– Ничего, ничего, успокойтесь. Отдыхайте пока. А доктор Сегев давно домой ушел.
И убежала. Музыку, конечно, не выключила. Отдыхайте пока!
38
А следующий белый халатик, который к нам в палату заглянул, – как раз и была Ирис. Тянет за собой кресло-коляску и сияет всеми своими перламутровыми зубками.
– Как дела, Михаэль?
Я так обрадовался, что и про музыку тут же забыл. Какая ирисочка! И креслице заранее мне заготовила. Были бы все сестры такие, никакой музыки не надо, от одного вида дух подымается!
– Сейчас мыться будем, я специально к тебе попросилась.
А, вот это дело, и с полным удовольствием жду, что она будет меня обтирать спиртом или чем. Она коляску подтянула, подошла вплотную, сунула мне руки под мышки и обхватила за спину, думаю, хочет меня повыше положить. А она говорит:
– И ты меня обними.
Ах, с полнейшим моим удовольствием! Обнял за спину, одну руку даже ненароком пониже талии спустил.
– Ты, – говорит, – руку оттуда убери, держись за спину крепче.
Крепче? Облапил как следует и жму к себе, в бедре так и дернуло, но мне не до того. Спинка у нее мускулистая и мягкая в то же время. Носом, естественно, уткнулся ей в грудь, и грудка тоже мягкая и упругая, ах, прелесть!
Чувствую, она тянет меня вверх. Упираюсь здоровой ногой, помогаю ей. Уже почти сижу, а она тянет дальше. Говорю ей:
– Хорошо уже, Ириска, хватит!
– Сейчас, – говорит, – в кресло сядешь, и будет еще лучше.
В кресло?! Сейчас? Суток не прошло, как меня резали!
– Стой, стой, – кричу, – больно! Зачем в кресло?
– А в душ поедем, – говорит. И она туда же, с душем этим ихним! Я грязный, что ли? Вчера только мылся… нет, позавчера…
Напряглась, крякнула даже тихонько и – рраз! всю мою верхнюю часть подняла и в кресло перенесла. Бедро согнулось и боль, даже слезы выступили. Но короткая, и чувствую, что ничего не повредилось. Ай да ирисочка, маленькая такая! Прижимаюсь к ней по-прежнему и постанываю для порядка. Она мне говорит:
– Все, можешь отпустить.
Я бормочу прямо ей в грудь:
– Могу, но не хочу.
– Отпусти, будем твои ноги перекладывать.
– Чего их перекладывать, пусть остаются там, а мы с тобой здесь.
Сосед на ближней койке что-то сказал и засмеялся. Не хочу, чтоб над Ирисочкой смеялись, отпустил.
– Расслабься полностью, – говорит, – и не будет больно. И ничего сам не делай.
Это я сколько угодно. Расслабился, сижу в кресле, как студень.
Она мне сперва здоровую ногу перевела на подножку, а потом больную приподняла, держит выпрямленную на весу и развернула меня вместе с коляской. Подставила под колено руку ребром, второй рукой за икру придержала, плавно согнула от колена вниз и поставила на подножку. Не тряхнула, не дернула. Все суставы аккуратно согнуты, и ничего! Сижу полностью! Жаль, доктор Сегев не видел, как Ириска классно оперированного пересадила.
Она начинает толкать мое кресло к выходу, и тут вспоминаю про Адамант. Опять он останется в одиночестве у меня под подушкой! Да еще, гляди, постель будут перестилать. Нельзя.
– Ирис, стой, – говорю, – подвези обратно. Мне надо кое-что взять.
– Что тебе надо? Мыло там есть, полотенце я взяла.
– Нет, не мыло. Вези обратно.
– Зубную щетку тоже взяла. Бриться, что ли? Завтра побреешься.
