Леонид Костомаров - Десять кругов ада
- А сейчас, что ли, нельзя? - вылез со своим языком поганым Казарин.
Все замолчали, и молчание это пристыдило ветрогона.
- Ну, это я так... не бери в голову...
Клестов мягко улыбнулся, заговорил другим - тихим, не своим будто голосом:
- Эх, братец, не так это легко, как говорят, поверь... Тут мужество надо иметь, во-о-т такое большое мужество. Пыл улетел, а желание жить осталось, хоть слепой я... а жить-то хочется. Вот говорят, что у самоубийц силы воли нет. Брехня! Не верю я, у них-то эта сила воли еще какая... но дурная.
Помолчали.
- А я собак не люблю, - отмахнулся Альбатрос, перебивая тягостную паузу. Собака, она и есть собака. И человеку глотку перегрызет. То ли дело - конь! Вот благородное животное так благородное...
- Я тоже собак ненавижу! - встрял Володька. - Весной чуть палец в воронке не отхватила. На повороте машину занесло, ну я и схватился за стойку решетки. А за ней собака с солдатом сидела. Как она хватила, стерва, хорошо вовремя руку убрал. Так я ей потом со злости всю морду обхаркал. А она, дура, бесится, лает, шерсть дыбом, - и он глуповато улыбнулся, - они ведь все кидаются, на нас ведь их дрессируют...
- У меня с собакой давнишние счеты... - загадочно протянул Альбатрос.
Все смолкли, навострили уши в предвкушении рассказа бывалого человека. Но он явно не спешил, покряхтел, повошкался для солидности, подбил поудобней под себя подушку.
- Иваныч, ну, не томи душу... - не вытерпел Казарин, - травани что-нибудь, не тяни кота за хвост. Что у тебя там?
Слепой вздохнул глубоко, прикрыл глаза, словно смахнув одним незрячим взглядом в пропасть несколько десятков лет, начал глубоким, низким голосом, как диктор Левитан. Все сразу замерли.
ВОЛЯ. АЛЬБАТРОС
...И парнем еще, до войны, я в Архангельске жил, там и кличку эту первую получил - Апельсин, красный был тогда, весь рыжий. Апельсины раз завезли в город, они гнить начали на каком-то корабле, - ну, их и в продажу. Запомнили все - невиданный вкус и цвет... Меня в честь них и назвали...
Была у нас там такая Раечка Куропаткина. Заведет, бывало, справного рыбака к себе, помиловаться, а мы его там и общипаем. И ей удовольствие, и нам припас. А рыбаки-то с путины денег сколь привозили, ах... Ну а мы: были ваши стали наши... На "малине" большие деньги проматывали, не жалели.
Вскоре и взяли, понятно. Басаргин, старый уполномоченный, сам из моряков бывших. Зимний, говорят, еще брал, строгий был дядька. Мой брат, кстати, старший, в то время батюшку-царя защищал, кадетом был. Может, и встречались они с этим Басаргиным там, в Петрограде. Зря он его тогда не пришил...
Так вот... арестовал он нас. А тут - война. Что с нами делать-то? Дорога на Питер уже у немца, здесь оставлять вроде тоже нельзя. А мне червонец пришили. Ну, на пароход нас - через Белое море, чтобы к Дудинке попасть. По Ледовитому океану. Много на корабле таких, как я, набралось, загнали нас с этапа в трюм, и поплыли мы... по морям, по волнам...
А в воздухе что творится... кидает пароход в разные стороны, налет. Слышу, бомбы ложатся - справа, слева. Все, думаю, теперь - по центру, прямо по темечку.
Наши из зениток по ним лупят. Мы в караване плывем. Думаю: Ваня, вот ты и попался, крещусь, чую, не выкручусь на этот раз. Но куда там немцу до нашего креста - бомбят, знай. Значит, на дно... Сижу, думаю: неужто из корабля-то нельзя выплыть, коль он тонет?.. Как же так? Дед мой на Цусиме японца бил, а тут немец треклятый, неужто от его руки погибну?.. Генка у нас был, сын англичанина, сам он русский, а отец приезжал после революции, инженер, помогать, ну и помог его мамаше. Сидит этот Генка, длинный, синий, песни распевает во все горло. Я еще шучу - на родном, говорю, на английском, попой, может, с батькой на том свете встретишься, тот уже помер в Англии этой, посылки перестал слать. А другой про Колыму затянул. Колыма, мол, Колыма, эта чудная планета. Двенадцать месяцев зима, остальное лето. Как сейчас помню...
Пароход, значит, чуть не опрокидывает, бултыхает, как яичную скорлупу, а тот певец отстукивает в соседний отсек. И оттуда к нам стучат, урки со стажем. Достучались. И оказывается, там не наш брат, а пленный, иностранец. Ну, что тут началось! Разорвали мы на части торцовый уголок, винты какие-то открутили и давай в соседний отсек. Двое суток возились, и все не можем туда влезть. Уж бомбовозы давно улетели, плывем спокойненько. Генка, англичанин, кричит - у Новой Земли мы уже. Кто в стиры режется, хоть и болтанка, кого рвет - морская болезнь. Ну, тут наконец перепилили эту перегородку, добрались до соседей.
А там - пленные итальяшки, немчуры немного да румын, цыган.
Ну, и понесся интернационал: обмен вещами и все такое прочее. Я лично френч итальянский выменял, драп, ноский. Давай на радостях в карты доить быков. Обчистили мы этих соколиков до ниточки.
Одного молодого итальяшку мы под девку нарядили и давай плясать. Они, черти, уж очень поют хорошо! А нам лишь бы повеселиться. Конвой-то в трюмы и носа не совал, боялись, перебьем. Затем румын стал фокусы показывать, как надо, значит, из карманов воровать, вором оказался. Так наш Япончик так его потом обворовал, что тот ему руку жал. Смеху было... Мы устроили меж ними вроде как Олимпийские игры по воровству. Наша взяла. Куда там! Лучше нашего вора, русака, нет, куда им, заморышам.
Профессия воровская - а я много их повидал, воров-то, - не самая в мире паскудная. Посмотрим, как история раскроет, что наш Брежнев и его компания воровали, пока здесь иной за буханку хлеба парится, за мешок комбикорма. Вот власть-то да присосалы ее - воры из воров.
Ну, так вот... Генка простучал три трюма, а там - мать чест-ная! - бабы! Как начали мы тут вновь пилить, как начали! Кто ж откажется от черной, по сколь ребята сидели, не видели ее... Тут уж кто чем горазд, лишь бы побыстрее. А те уже кричат там, чуют мужиков-то, тоже одурели... Их там под двести человек, перевозили с мохнатого котлована, всем достанется поровну. Пробили мы, значит, дверь к ним. Ну, шум, гвалт, любовь пошла крутая. Уж не знаю как, но и я свою Райку Куропатку нашел, стерву...
Командир охраны сверху пупок надрывает: "Назад, стрелять буду!" Да куда там, какой там "назад"? Вперед, да и только. Кто же его послушает, бестию, когда бабы вокруг лыбятся, подставляются? Так и забавлялись весь свой путь. Троих порешили, правда, своих же. И одного немчуру. Влюбилась одна наша баба в него, видите ли, потомок кайзера. К ней наш мужик, а та дура - подай ей белокурую бестию, ни в какую с нашим-то! Ну, мы тогда оскорбили мужское достоинство у того немца прямо на ее глазах. А он, дурак, все равно ночью к ей полез. Ну, мы тут поймали его, а там дело недолгое - свернули головенку белокурую...
Долго сухогруз плыл. Мы одни остались, четыре корабля с зэками ушли на дно. А у нас жмурики воняют, выкинули их из трюма. Командир орет в рупор: "Еще один труп, получено разрешение стрелять в вас, подлецы!" Мокрухи больше не было. Так и добрались до Дудинки. А там человек двадцать, и я тоже, решили подделаться под пленных: пока охрана кукует, что к чему, можно маленько и по-вольготному пожить. Кормежка-то у пленных лучше - иностранцы все ж. Сходим мы по трапу, и тут - на тебе, овчарка на меня срывается. А я как загну матом трехэтажным на псину. Тут меня сразу и потащили - русский, а остальных предупредили, и они сами из строя вышли. Пронюхала все же своего псина проклятая и сдала... чуть не растерзала. А конвою хоть бы хны, посмеиваются, вот, мол, другим наука. Исполосовала лицо когтями - во, гляди - на всю жизнь меченым остался.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Альбатрос не знал, что стемнело и ничего не видно, приподнялся, стал шарить пальцами по лицу, показывая свои шрамы.
- Че ты катишь дурочку, Альбатрос... - недоверчиво хохотнул Казарин, включил свет и стал рассматривать лицо слепого.
- Я сказ держал, это быль... былина, - нахмурился тот. - А верить или нет - дело хозяйское. Жизнь, она такое подчас вытворяет с человеком, что потом и сам диву даешься, с тобой ли это было? То ли сон, то ли явь? Только свадьбу вот не прокрутишь, как в кино, назад... Не очнешься от такого сна, не вернешься жить по-новой. Судьба твоя с тобой, днем ли, ночью, тянется и тянется ниточка из этого клубочка, пока не кончится совсем. Бывает, начисто затеряется начало той дальней точки, а дернешь - она при тебе, никуда не деется...
- Альбатрос, а по каким статьям сидеть приходилось? - Володька проникался любопытством к старику.
Но Альбатрос как-то тяжело примолк, будто груз прожитого, бывший где-то рядом, вдруг враз навалился на него, придавил.
- По профессии я был вором, а сидел больше все за бродяжничество. Чердачная статья. Но встречались мне урки, которые и по сорок лет отсиживали. Один из них за горсть колосков.
Володька присвистнул.
- Ты чего? - одернул его слепой, привстав и нахмурясь. - Ты же знаешь - в тюрьме не свистят.
- Виноват, - развел руками Лебедушкин.
- Смотри. Вот, ничего удивительного в таких сроках нет. Схлопотал ты, скажем, двадцать пять, а в Зоне убил кого-нибудь, хоть одного, хоть десять... Зачитывают тебе указ под номером, кажись, два-два, и по-новой - двадцать пять. Расстрелов-то после войны не было, отменили. Не одного, с десяток повидал я таких убийц, и ничего - сидят.
