Бумажные души - Эрик Аксл Сунд

Пройдя по гребню, мы спускаемся в поле с погибшими посевами. Снег местами сдуло, отчего обнажилась путаница сухих бледных стеблей. Поле выглядит отвратительно: его словно оплел паутиной, задушив все живое, гигантский паук.

– Видишь? – Ингар указывает на каменную ограду возле дома.

Поначалу я не вижу ничего, кроме белого снега, который намело к стене, но, когда мы подходим ближе, я замечаю, что из снега тянется фиолетовый цветок. Тут же я вижу еще несколько, они словно цветные брызги на белом. Цветы не увяли от холода, они свежи, словно летом.

Ингар нагибается, приподнимает головку цветка и обнажает голый белесый стебель.

– Сначала отмирают зеленые листья, – объясняет он. – Потом цветок надолго впадает в спячку, а когда наконец расцветает, то становится Нагой девой.

Я понимаю, почему цветок так называется. Ниже фиолетового венчика он кажется голым.

– Помнишь Юсефа? – спрашивает Ингар.

Я киваю. Юсеф – это тот самый козлик, который несколько лет назад увяз в болоте.

– Однажды я пас его здесь и видел, как он ел эти цветы. Поздно вечером ему стало очень плохо, и мы отвели его к Старейшинам. Те сказали, что это из-за Нагой девы, она ядовитая не хуже мышьяка, нам повезло, что у Юсефа выносливый козий желудок. Противоядия от Нагой девы нет, ее семена могут убить. И цветок этот не северный… Его наверняка посадили.

Я не очень понимаю, что хочет сказать Ингар.

– Я нашел остатки венчика у нас на кухне, – продолжает он. – В ступке… Наверное, семена тоже толкли. Было похоже на мышиный помет, только поменьше.

Ингар смотрит на меня блестящими глазами. Я присаживаюсь на корточки рядом с ним, обнимаю его.

– То есть… Ты ел эти семена?

– Наверное.

– Но… как?

– Это уж ты сама спроси у тех, кто их толок. Спроси, когда вернешься домой. А я ухожу. Но обещаю, что вернусь и заберу вас с Видаром.

В последний раз я была в этом покосившемся домике еще в детстве, но когда Ингар зажигает фонарь и мы заходим, я словно переношусь в прошлое: косо повисшая дверь пронзительно скрежещет по полу; кирпичная труба в трещинах, похожих на молнии; окна заколочены широкими досками.

Стены накренились, потолок провис, а в глубине спальни стоит гадкая подъемная кровать, на которой целому семейству ломальщиков снились скверные сны о мести.

В доме стоит тот же холодный пыльный старый запах, что запомнился мне с детства. Единственная разница в том, что теперь я хожу пригнувшись по всему дому, а не только под дверными притолоками. Кровать еще меньше, чем в моих воспоминаниях. Место, где надо спать, чернеет на выкрашенных белым, облупившихся досках.

– Мы что, будем ночевать здесь?

Ингар кивает и тушит пламя в фонаре.

Будем спать вместе с духами ломальщиков, думаю я, пока мы раздеваемся и застилаем кровать одеялами. И хотя раздеваться в этом доме очень странно, мы ложимся под одеяла голыми.

Я пытаюсь прогнать ребяческие мысли о малоросликах. Это же самая обычная кровать, пусть и ужасно старая, ее доски выкрасили белым самые обычные человеческие руки. Может быть, те ломальщики были просто лесными финнами.

Тело Ингара жарче моего, и он притягивает меня к себе.

Но даже его руки не могут избавить меня от холода и оцепенения. Напротив, я начинаю думать, как буду тосковать по его рукам, обнимающим мое тело.

Как мне будет не хватать минут, когда он кладет мои пальцы на клавиши никельхарпы и направляет мои движения, чтобы я с нужной силой брала нужные ноты. И как пальцы левой руки обхватывают гриф виолончели, как напрягаются, борясь со струнами, жилки, когда он играет. А когда он держит в правой руке смычок, то всегда отставляет мизинец.

С кем я стану музицировать, когда он уйдет?

Руки Ингара оставляют меня: он замечает, что мне не хочется. Я поворачиваюсь к нему спиной и чувствую, как он дышит мне в шею, а потом переворачивается на спину.

Он спит? Да, заснул. Когда он растягивается вот так, как гвоздь, то точно спит. Как мне будет не хватать этого гвоздя.

Я слаба, я не осмеливаюсь показать, как мне претит быть оставленной. Вцепиться бы в него ногтями, ударить, закричать. Но я не хочу отпугнуть его, не хочу показаться ребенком, иначе он не захочет вернуться ко мне. Нет, надо набраться терпения. Надо дождаться его, даже если ждать придется не один год.

Терпения у меня должно быть много, как сказано в “Послании к римлянам” и в “Послании Иакова”:

“И не сим только, но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда”.

Я поворачиваюсь медленно, чтобы не разбудить его. Сначала он кажется просто тенью. Потом глаза привыкают, и я различаю светлые очертания его лица. Поднимается адамово яблоко: он сглатывает во сне.

Терпение, верность, надежда.

Я провожу указательным пальцем по его груди и дальше, по животу. Чувствую, как он покрывается гусиной кожей, как встают тонкие волоски. Ингар спит, но не весь полностью. Там, внизу, он проснулся, и я осторожно приподнимаю одеяло.

Я чувствую его запах – я привыкла к нему, он мне нравится, отчетливый запах железа и крови – и медленно отгибаю одеяло.

Я не касаюсь его, только смотрю. Глаза привыкают к темноте, зрение обретает глубину и остроту, я различаю серо-голубые оттенки.

Скрипнула кровать: это я подползаю ближе.

Он лежит у Ингара на животе, протянулся на полпути к пупку, налился кровью.

Когда у меня бывает женское, мне не хочется отдаваться Ингару обычным способом, и я пускаю в ход руки и рот. После этого я часто чувствую облегчение, освобождение. Как будто его что-то давит изнутри, саднит, и лишь благодаря мне все, из-за чего он делается напряженным и нетерпеливым, вытекает из него до последней капли.

Я понимаю, что мне нравится просто смотреть. Смотреть и не трогать его.

Я медленно опускаю руку, она зависает прямо над ним, чувствую, как волоски щекочут мне ладонь.

Запах становится явственнее. Я почти чувствую его вкус у себя во рту.

Оставить то, что приятно, значит страдать, а страдать значит укрепляться духом.

Я провожу языком по деснам и нёбу, впиваю его запах, представляю себе, как утоляю голод. От вожделения голова идет кругом, от секундных приступов жара тело трепещет, истекает соком.

Я вожделею, но сопротивляюсь вожделению. Еще немного смотрю на Ингара, а потом убираю руку и прикрываю его одеялом.

– Ты чего? – спрашивает Ингар – он вдруг проснулся.

– Ничего.

Не буду ничего делать, думаю я, пока он не вернется. Я поворачиваюсь к Ингару спиной,