Семь сувениров - Светлана Еремеева
Василиса пила апельсиновый сок и внимательно смотрела на него. День был жарким. Она была одета в легкое шелковое нежно-бирюзовое платье с ручной вышивкой. На манжетах и воротнике вырисовывались едва заметные тоненькие восточные узоры. На ногах красовались легкие кожаные босоножки сливочного цвета. Николай оторвал взгляд от окна и посмотрел Василисе прямо в глаза. Он только сегодня заметил, какими они были необычными – золотисто-серыми, похожими на два маленьких солнца. В этот день он впервые почувствовал какое-то притяжение, исходящее то ли от нее к нему, то ли от него к ней, какой-то не проявлявшийся до этого дня взаимный магнетизм. Это не было похоже на влюбленность с его стороны. Нет. Здесь было что-то другое. Что-то неведомое, скрытое, идущее из 1980-х. Такое же необъяснимое, как то, что исходило от рекламы Бон Аквы. Он улыбнулся. Она тоже ответила ему улыбкой и пригубила сок, в котором уже почти растворились кубики льда.
– Василиса… – начал Николай. – Я хотел расспросить вас кое о чем из вашего детства… Я думаю, что это будет неприятно для вас. Сразу предупреждаю.
Василиса пристально смотрела на него и молчала. Она внимательно слушала, ждала, хотя было очевидно, что она догадывалась, о чем он хочет расспросить ее. Николай уже заметил эту закономерность, каждый раз, когда он расспрашивал ее об отце, он четко осознавал, был абсолютно уверен в том, что она знает, о чем он собирается спросить ее. И в этот раз все повторялось. Он видел, что она все знала заранее.
– Ваши шрамы на руке… Они как-то связаны с вашим отцом? – тихо спросил он.
Она опустила глаза. Затем она подняла левую руку, медленно приподняла рукав платья и, наконец, Николай смог разглядеть во всех деталях те самые два шрама, которые он видел до этого лишь мельком. Один был длинным, розовым, тянулся от локтя до запястья. Второй – небольшой, но очень глубокий, почти красный, ближе к локтю. Василиса посмотрела на него.
– Мне было тогда пять лет, – сказала она спокойным, уверенным голосом. Николай не услышал в ее интонации ни тени боли или сожаления. Она свыклась с этим шрамом, она срослась с ним. Николай думал… только ли на руке отпечатался этот шрам? Или его отражение жило где-то в глубине? Где-то глубоко под кожей? Там, куда никто не был в состоянии заглянуть…
Она улыбнулась.
– Не пугайтесь вы так… И не жалейте меня. Я их скрываю только, чтобы не привлекать внимания. Чтобы не вызывать жалость. По сути…я сама и виновата, что хожу с этими отметинами.
– Вы виноваты?
– Да… Убегала от отца… Не слушалась… И упала на ящик с инструментами. Порезалась о тесак и пилу, еще и сломала запястье. Рука долго не заживала. Вот что бывает иногда, когда дети не слушаются.
Она тихо засмеялась. Но все равно, в ее глазах Николай улавливал едва заметную тень грусти. Ее невозможно было скрыть за всеми этими историями про непослушных детей и разбросанные по дому инструменты. Эта грусть то вспыхивала, то снова растворялась, гасла. Все же у Василисы были необычные глаза. В них как будто бы все сгорало… но затем снова возрождалось из пепла… стоило ей только улыбнуться и весело посмотреть на собеседника.
– Все же… Я хотел бы понять, – продолжил Краснов. – Отец был с вами строг? Баловал вас? Был холоден, безразличен? Как бы вы могли охарактеризовать его отношение к вам?.. Он любил вас?
Василиса хитро сузила глаза и опять улыбнулась.
– Я бы сказала, – тихо произнесла она, наклонившись ближе к Николаю. – Он был и строг, и холоден, и любил, и ненавидел… Было всё… Собственно, как и во всех семьях. Разве бывает, чтобы отношения были ровными?
– Ну, бывает же, что отец – тиран. Бьет детей, оскорбляет, лишает материальных поощрений…
– Нет. Это не про Вениамина Волкова. Если хотите знать… Он очень любил меня, хотя, одновременно, и как-то по-особенному, болезненно, ненавидел. Ничего не мог с собой поделать. Вспышки гнева настигали его неожиданно. Он как будто реагировал на какие-то ведомые только ему одному сигналы и впадал в ярость… Это прорывалось вне его воли. Я долго думала – почему? Лишь потом, спустя годы, поняла (или мне только кажется, что поняла)… во мне он видел плод своей ошибки.
– Ошибки? Что вы хотите этим сказать?
– Я ассоциировалась у него с той далекой историей – с мамой, Андреем Огневым, дядей Константином и его собственным отношением к маме и Андрею… Я была символом осуждения Андрея, его заключения, его сломанной жизни… Мне кажется, что он всегда воспринимал меня нерождённым ребенком Андрея. Его упущенной возможностью. Непрожитой жизнью его потенциального дитя… Да он мне и сам говорил, что меня «не существует»… Я – лишь иллюзия. Его иллюзия.
Николай пристально смотрел на нее. В голове кружили четыре слова: Андрей, Константин, Вениамин, Александра… Они скользили, летели, переворачивались, распадались на буквы… Что-то было в этих четырех именах. Но почему они возникали все четверо? Ведь это был треугольник… Так ему раньше казалось по крайней мере… Но теперь он понимал, что все чаще стало возникать имя старшего брата Вениамина. Константин появлялся то здесь, то там… Он был повсюду. Он был связан с этой историей. Как бы он ни пытался утверждать обратное.
– Скажите… А Константин Волков тоже был как-то связан с этой историей? – спросил он.
– Конечно… Ведь это он поспособствовал маминому поступлению в университет. При этом, ни отец, ни Андрей Огнев о ней еще не знали. Насколько я помню из рассказов дяди, кто-то из Тарту попросил помочь ей при поступлении. Я уверена, что она и без всякой поддержки смогла бы поступить, но с этим были сложности.
– Так значит… она приехала из Тарту…
– Да.
– А вы часто бывали там? Ездили к родственникам?
– Нет. Совсем нечасто. Буквально пару раз. И к нам никто не приезжал. У мамы там оставался только отец, но он умер еще в 70-х годах… Приезжали какие-то ее школьные друзья… Точно не помню. Она не любила и не любит говорить о Тарту.
– Почему же?
Василиса пожала плечами.
– Вот это действительно тайна. Я ничего об этом не знаю. Но, мне кажется, что именно в ее отъезде из Тарту, поступлении в университет, знакомстве с дядей Константином кроется что-то главное. Ключ ко всем дверям в этой запутанной истории.
– И как же мне узнать обо всем? Константин Семенович молчит, ваша мама молчит. Ваш отец и Андрей уже никогда никому ни о чем не расскажут…
Она покачала головой и развела руками.
– Увы… Но есть квартира… Возможно она сможет о чем – то
