Андрей Воронин - Отражение удара
Здесь был, в основном, ширпотреб, который Марат Иванович со скрежетом зубовным скупал у населения - он органически не переносил даже мысли о том, что заключенная в переплет печатная продукция может быть каким-либо способом уничтожена.
Внезапно из глубины помещения раздался придушенный, полный ужаса вопль. Илларион метнулся по коридору на голос. Вчерашний день был еще жив в его памяти, и по дороге он успел навоображать себе бог знает чего, так что, увидев Марата Ивановича живым и невредимым, хотя и побледневшим, едва сдержался, чтобы не дать ему по шее.
- Ну, что тут у тебя? - недовольно спросил он.
Марат Иванович вытянул перед собой дрожащую руку и трагическим шепотом произнес, указывая пальцем куда-то в угол:
- Там...
- Что, течь?
Букинист отрицательно замотал головой и повторил:
- Там...
Илларион вгляделся и увидел здоровенную коричневую крысу, с самым невинным видом расположившуюся на связанном в пачку потрепанном тридцатитомнике Диккенса. Равнодушно посмотрев на людей, упитанная зверюга спокойно возобновила прерванное их появлением умывание. Морда у нее была самая что ни на есть наглая, усы нахально топорщились, а голый розовый хвост кокетливо свешивался с верхушки книжной пирамиды. Это было немногим лучше наводнения, и Илларион целиком разделял чувства Марата Ивановича, хотя и был далек от того, чтобы бледнеть и вскрикивать.
- Мерзавцы, - простонал Пигулевский, - Они же обещали...
- Кто обещал? - опешил Забродов. - Крысы?
- Нет, - от расстройства старик даже позабыл вспылить, - эти халтурщики с санэпидемстанции. Они меня уверяли, что с крысами покончено раз и навсегда.
Что же делать, Илларион?
- Травить, конечно, - сквозь зубы ответил Забродов, на глаз прикидывая расстояние до крысы. - Дай-ка ключи.
- Зачем это тебе понадобились мои ключи? - подозрительно спросил Пигулевский.
- Сейф хочу обчистить, - ответил Илларион, продолжая внимательно смотреть на крысу. - Не валяй дурака, Марат Иванович, давай связку.
Пигулевский, что-то сообразив, протянул увесистую связку. Илларион подбросил ее на ладони. Ключи звякнули. Крыса, видимо, тоже что-то почуяла. Она перестала умываться и подозрительно уставилась на Иллариона.
- Что ты собираешься делать? - шепотом спросил Марат Иванович.
- Да так, - неопределенно ответил Илларион и сделал короткий, почти незаметный взмах рукой.
Крыса уловила движение и попыталась увернуться, но было поздно. Тяжелая связка ударила ее точно в голову, и она, кувыркаясь, покатилась по проходу.
Они подошли. Крыса лежала неподвижно, и возле оскаленной пасти алело на светлом бетоне яркое пятнышко крови. Илларион нагнулся, поднял ключи и отдал Пигулевскому.
- Вроде, не запачкались.
- Однако, - удивленно протянул Марат Иванович. - Вот это бросок. Так я даже в молодости не умел.
- А знаешь анекдот про аксакала? - спросил Забродов. - Решил как-то аксакал заняться джигитовкой и, натурально, сразу же с коня-то и свалился. Поднимается и говорит: э, мол, старый стал, совсем дерьмо ослиное стал... А потом поглядел по сторонам, видит - вокруг никого нет. "А, - говорит, чего там. И в молодости дерьмом был".
- Вот спасибо, - обиделся Марат Иванович, но тут же снова пригорюнился. - Что же мне теперь делать?
- Как что? Отраву разбрасывать, норы заделывать...
Можно крысиные капканы поставить, но, по-моему, им эти капканы до фонаря. Крыса - тварь умная, умнее собаки. И умнее лошади. Чего она в капкан полезет?
- Вот и читали бы книги, раз такие умные, - проворчал букинист. Грызть-то зачем?
- А они таким способом усваивают информацию, - с серьезным видом предположил Илларион. - Непосредственно, так сказать. Перерабатывают байты в калории.
- Тебе все шуточки, - вздохнул Марат Иванович, направляясь к лестнице. Убитую крысу он нес в руке, держа ее за хвост. Крыса болталась, как маятник. - А я вот живу в постоянном страхе. Вчера, например, такого ужаса натерпелся! Даже не вчера, а уже сегодня, ночью.
Я в магазине засиделся.., честно говоря, своего Тиниуса рассматривал.., и вдруг рев, визг, грохот! Два каких-то молодчика на джипе не вписались в поворот. Хорошо, что напротив магазина кто-то оставил грузовик. Водитель сразу умер, а пассажира, такого же дурака, "скорая" увезла.
- Что же тут хорошего?
- Ну, а если бы в витрину? Да бензобак взорвался бы? Что тогда?
- Тогда, Марат Иванович, тебе было бы уже все равно.
- Не надейся, - огрызнулся старик, - не дождешься. Зря я тебя в завещании упомянул, теперь через слово на могилу мне намекаешь.
- В завещании? Меня? Интересно, что же ты там написал? "Скажите Забродову, что он неуч и солдафон"?
- Примерно так. А если серьезно, то я тебе решил кое-какие книги оставить. Знаю, что квартира у тебя маленькая, так я самое ценное отобрал. А остальное - в библиотеку...
- Ну, Марат Иванович, что-то рано ты засобирался...
- Возраст, Илларион, возраст. В моем возрасте все свои дела нужно держать в порядке и вовремя платить по счетам - просто так, на всякий случай. Но особенно не радуйся, я еще вас всех переживу. Хотя не дай бог, конечно...
Они вышли из подвала. Марат Иванович запер дверь и, широко шагая, устремился к продавщице.
- Вот что, Машенька, - начал он, но девица не дослушала. Выскочив из-за кассы, она с визгом умчалась в кабинет, захлопнула за собой дверь и заперлась на задвижку.
- Что это с ней? - удивился Пигулевский, оборачиваясь к Иллариону.
Забродов корчился от хохота, держась одной рукой за живот, а другой за прилавок, чтобы не упасть.
- Ну вот, - простонал он сквозь смех, - опять ее напугал. Сбежит она от тебя, помяни мое слово. Она сейчас, наверное, в психушку звонит, "скорую" вызывает...
- Да почему?!
- Марат Иванович, милый ты мой... Ой, не могу...
Ты посмотри, что у тебя в руке!
Пигулевский опустил глаза, и его взгляд встретился с остекленевшим взглядом дохлой крысы.
- Ну и денек, - сказал Марат Иванович.
- Золотые твои слова, - поддакнул Забродов.
***
Аполлон Степанович Пряхин был наречен Аполлоном не просто так, а со смыслом. Его отец был скульптором, а мать художницей - давно, еще до войны. Тогда же, до войны, в этой творческой семье родился младенец мужского пола, которого восторженные родители назвали Аполлоном, по молодости лет ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что звучное имя неважно сочетается с отчеством и, тем более, с фамилией.
Аполлону Пряхину было пять лет, когда началась война. Отец сразу же ушел на фронт и погиб чуть ли не в первой атаке - он мастерски лепил, но стрелял отвратительно, и вдобавок плохо видел. Мать по дороге в эвакуацию подхватила сыпной тиф и умерла, не доехав до места.
Аполлон Пряхин остался один.
Он сменил двенадцать детских домов. В одних было чуть лучше, в других - хуже, но в целом это было немногим веселее, чем, скажем, попасть в концлагерь к немцам или на лесоповал в родную Сибирь. Понял он это гораздо позже, а тогда голод и постоянные унижения казались ему неотъемлемой частью существования. Так жили все, чем он лучше?
Он был даже хуже, потому что его звали Аполлоном.
Когда молодая учительница показала ученикам фотографию голого мужика и сказала, что вот это и есть Аполлон, Пряхину два месяца не давали прохода. "Аполлон, покажь лица!" - слышал он днем и ночью. Он дрался, ему разбивали физиономию - жизнь шла своим чередом, и в конце концов его оставили в покое.
Как его только ни называли! Аполошкой. Аполошей.
Аполком (это было в недавно освобожденной Белоруссии. "Ты, Аполак, хадзи сюды", - говорили ему). Полоном. Баллоном. Толей. Почему-то Пашей И даже, черт побери, Полей.
За "Полю" он тоже дрался. Впрочем, в этом он был не оригинален дрались все.
Потом он, как ни странно, вырос, правдами и не правдами вернулся в Москву, поступил учеником токаря на завод и проработал на нем до пенсии, став незадолго до этого знаменательного события бригадиром. Жениться он так и не собрался - возможно, помешало имя, а может быть, была для этого какая-то другая причина.
Может быть, он всю жизнь стеснялся показать кому-нибудь свои яйца они были не такие аккуратные, как у настоящего Аполлона.
Квартиру Пряхину дали в центре. Его долго обходили очередью, а потом вдруг спохватились, устыдились - так считал Аполлон Степанович; бывалые же и более практичные люди полагали, что профсоюзные боссы просто струхнули в ожидании проверки и выделили из резервного фонда очень уютную, хотя и небольшую однокомнатную квартирку в старом доме на Малой Грузинской. Это была, пожалуй, единственная крупная удача в его жизни.
К тому времени он уже отыскал в Москве родственников - и у матери, и у отца были братья и сестры, а у них, в свою очередь, тоже были дети, приходившиеся Аполлону Степановичу двоюродными братьями и сестрами. Между ними установилась некая видимость родственных отношений, но по-настоящему родными людьми они не стали. В редкие минуты раздражения Аполлону Степановичу казалось, что причиной тому был застарелый комплекс вины: он отчетливо помнил, как сестра матери Анна Филипповна угостила его пряником и отвела в детприемник, когда он сразу после войны рванул когти из рязанского детдома и на товарном поезде приехал в Москву. Больше он не убегал, и остальные родственники его не искали, удовлетворившись, видимо, полученной от Анны Филипповны информацией о том, что он жив.
