Всеволод Иванов - Голубые пески
--------------
Пески, как небо. Курганы, как идолы - голубые бурханы. Озера, как облака.
Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
Падаль, потому что - война. Падаль, потому что - мор.
Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табуны казаков мчатся на города.
Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-дерево гнутся руки.
Небо - голубые пески. Пески - голубое небо.
--------------
Мало радости! Мало у вас радости!
... От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит - и воскреснет!
II.
Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
Атаман Трубычев - под Павлодаром. Над поводами казацких узд - пики, винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую землю мокрые кости: медь, свинец, железо - в человеческом теле.
Атаман Трубычев - под Павлодаром.
III.
Дни Запуса и Олимпиады:
Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье коробка оседало рыхло, мешком, на дроги.
Орет:
- Вась!.. Давай сюды.
И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золотисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром - теплым, веселым - горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый. Кого Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
- Ва-ась!.. Ревштаб, конечно... да иди ты, стерва, вниз. - Ва-ась!.. Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды их... Я им, в штабе, заявил на общем собраньи - пленум? Конешно... При сюда Ваську.
- А в партию?
- Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами, а коли не взят - откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не прогоним - каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче казачья...
- Крепче. Мне - что...
- Понес?
- Есть.
И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками, крикнул:
- А прогоним, возьмут?
- В партию-то?
- Ну!
- По моему с комфортом... Они заелись, ну и выперли.
Еще:
- Они послали?
В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:
- Кто?..
- Ревштаб, кикимора!
- Не-е... это я са-ам, Ва-ась... Не ломайсь!.. "Революци-и... прегра-ады не зна-ако-мы!.." Крой - гвоздем!
Олимпиада помнила такие же дни - когда у пароходных пристаней метался "Андрей Первозванный", а Запус жег казачьи поселки. Такое же как и в прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце что ль старится, - болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олимпиада шла в Уком. Стук пишущих машинок - словно прутом сухим вести по плетню. Закрыть глаза и машинка, как длинный звонкий прут. В бревенчатых стенах Народного Дома, среди плакатов, похожих на ситцы, Запус и другие, о которых не думала Олимпиада. И вот - часами из этих бревенчатых стен они и Запус вырывались наружу, кого-то убивали и, возвращаясь обратно, совсем не становились спокойнее.
История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее мокрые - словно все из воды - смугло-кожие глаза; над серым пеплом пожарищ - головни тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в камышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, - их было немного, едва ли сотня, и не потому ль особенно яростно гнали они в степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и вырвал челюсть).
Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.
Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом, красно-бантные.
Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал о них протоиерей о. Палладий: "сожрут просфоры и причастье".
Лебеда в этот год подымалась почти синяя, выше человека, а лопух толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо синей лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно - мобилизовали рыть окопы.
А Кириллу Михеичу сказали:
- Сиди... стариков приказано отстранить.
И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загораживали нужную жизнь, или - что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе, раскладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар и Запус, показывая выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал Кирилл Михеич голос Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.
- Живут, - сказал Кирилл Михеич и перекрестился.
А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как валенок, бороду, лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:
- Че-ево?..
Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его бороде, сказал:
- Воду и то покупать приходится; за водой итти не хочут даром, большие деньги надо... Палят.
Старик повел по шее бородой:
- Палят?
- Палят, батя... Фиоза-то меня послала, говорит: - ступай, скажи...
Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.
- Ишь, антирисуется!..
- Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни прочто могут. Ты имущество-то перерыл?
- Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь ево? Я ево храню, мое... я и знаю где...
- Тут насчет еды, батя... Исть нечево, воду - и ту за большие деньги. Муки на день осталось - три фунта...
- Ну, это многа-а!.. Хватит...
- Ты, ради Бога, скажи мне... нельзя одному знать такие места... не дай бог...
Старик, оплевывая бороду, дрыгая и стуча коленями, заговорил:
- Бережители, бережители вы! Куды от своего места побежал... жрать захотел, вернулся?.. Выкопать, выкопать тебе, указать? Я сам, иди к хрену, я тутока все места знаю... вы ранее меня все передохнете...
- Фиоза-то худеет, батя, бытто вода тело-то стекает. До смерти ведешь?
Поликарпыч, ерзая по верстаку, плевался:
- Пуппу! ппу!.. Солдатскими хлебами откормилась, на солдатском спала - стекаешь?.. Теки, чорт те драл, теки! Мне што?.. Я-то сберегу!..
И целую ночь до утра, Кирилл Михеич сидел подле отца в пимокатной. Отец засыпал, пел в нос визгливо частушки. Один раз заговорил о Пермской губернии, тогда Кирилл Михеич вспомнил: надо взять спящего за руку и он все расскажет. Кирилл Михеич взял потный с мягким ногтем палец и тихо спросил: "куды перекопал?". Старик открыл глаза, поглядев в потолок, попросил пить.
А на третий день, когда нос Поликарпыча резко и желто, как щепа, выступил из щек, Кирилл Михеич, тряся его за плечи, крестясь одной рукой, закричал:
- Батя, батя!.. Сгниет все... Куды спрятал?
Тут старик потянулся, сонно шевельнул бородой и, внезапно подмигнув, сказал молодым тенорком:
- Взял? Что?..
И, не открывая больше рта, к вечеру умер.
О похоронах его Запус сказал Егорке Топошину так:
- Там, у меня во флигеле старикашка отвердел... от тифа должно быть... Направить его в общую обывательскую могилу.
- Есть, - ответил Топошин.
А Кирилл Михеич отца провожать не пошел: противилась и плакала Фиоза. Олимпиада же секретарствовала на заседании Укома Партии.
Генеральша Саженова провожала Поликарпыча. А когда завалили яму, нашла она на кладбище пустое место, посидела, поплакала на травке, а потом принесла лопату и, басом шепча молитвы, рыла могилу. В Ревком же подала ходатайство - "в случае смерти, схоронить ее и дочь Варвару, в вырытой собственноручно могиле, из уважения к заслугам родины, оказанным генералом Саженовым".
В могилу эту генеральше лечь не удалось, а закопали в нее после взятия Павлодара жену председателя Совета т. Яковлева, Наталью Власьевну. Была она беременна и на допросе ее заспорил Чокан Балиханов с атаманом Трубычевым: мальчик или девочка - будет большевик? - "Девочка", - говорил Чокан. И у Натальи Власьевны, живой, распороли живот. Девочку и мать зарыли в генеральскую могилу, а труп тов. Яковлева с отрезанными ушами, кинули подле, на траву - и лежал он здесь, пока не протух.
IV.
Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в пригороде, в джатаках, - предусовета т. Яковлев приказал Запусу:
- Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в степь.
- Есть.
Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зрительном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус улыбался в окно.
- Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Если б происходила обыкновенная война...
Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.
