Михаил Литов - Середина июля
Дома он взял книгу с полки, раскрыл наугад и, выставляя губы рупором, прочитал вслух:
- ... Ведь будет же все это! Господи, будет! Юг - и море, и пальмы, и горы! Ведь кончится же когда-нибудь все здешнее, страшное! Все, все поедем дальше, никогда не расстанемся, будем всю жизнь работать вместе, будем отдыхать у раскрытого окошка, песни петь по вечерам...
Апарцев отскочил к окну, с роскошными телодвижениями пел у раскрытого в ночь окна. Ну, положим, пальмы - Бог с ними! А вот страшное для Апарцева кончилось. Дикой и отвратительной нелепостью представилось бы ему, когда б какой-нибудь Иванов или даже точно все тот же Иванов подошел к нему сейчас и предложил работать, никогда не расставаясь, отдаться совместной борьбе с Лепетовым. Всякая работа, которую могла предложить ему современность, казалась ему дикой. Для него кончилось здешнее. Причина и цель работы должны были исходить не извне, а из его собственной души, из выросшего в нем понимания значения тех, кого он мысленно называл теперь пронзительными, понимания их превосходства над современностью. И еще он читал вслух. Он отыскал у Зарудина место, некогда особенно поразившее его. В отрывке, где зарудинский герой почти тайно наблюдал удачливость своего соперника в битве за девушку и горы клокотали перед ним, могучилась сила взбесившегося вулкана. Подобного не было, разумеется, ни у Бабеля, которого Апарцев едва знал, ни у Лепетова, ни у Иванова, ни у самого Апарцева. Хорошо! Но пением и криками у окна дело кончиться не могло.
***
Полчаса спустя он прибежал в тихий домик сестер, встретивших его, по своему обыкновению, кроткими и доброжелательными улыбками. Апарцев мысленно искал их подобий среди героинь пронзительных и не находил, там и женщин с их извечными мещанскими предрассудками непреклонная воля автора погружала в огненную купель, а здесь никто могущественный и одаренный не занимался безвольно стареющими девушками, и их жизнь казалась Апарцеву несколькими ворсинками, шерстинками, что ли, отпавшими в темноту. Нигде теперь не сыскать материи, которой они некогда принадлежали, и темнота, принявшая их, не возбуждает помыслов об интимном. Апарцев осуждающе покачал головой. У них пила чай гостья, которой он никогда прежде не видел, девушка, в совершенстве схожая с той, что порой волновала его воображение. Впрочем, Апарцев тут же подумал, что это поспешно и как бы с умыслом представшее перед ним сходство - всего лишь некий отголосок давних впечатлений, а может быть, и до некоторой степени материализовавшееся желание как-то уладить вопрос с тем фильмом тоже, чтобы навеянные им воззрения на жизнь, говоря уже - на слабый пол, не пропали всуе теперь, когда он сам по-новому и с таким словно бы еще вовсе не тронутым запасом энергии обустраивал собственное существование. Иными словами, желание не то покончить с мечтами о девушке с экрана, не то получить от них некий доход придало в его глазах этой приятной во всех отношениях незнакомке сходство с той, накрепко запечатлевшейся в его памяти. А незнакомка сидела за столом тихо и скромно и в подражание подругам смотрела на Апарцева с безгласой, ничего не требующей взамен приветливостью, однако в ней угадывалась готовность в любой момент неостановимо, вещающе разговориться и, если войдет в раж, выкидывать удивительные штуки. По сути, у нее было мало общего с сестрами Апарцева, и нет-нет да тревожило и странным образом умиляло всех собравшихся впечатление, что не она пришла к ним в гости, а они не совсем законно и с некоторым риском для себя оказались в ее владениях, разглядеть границы и разгадать тайну которых было гораздо труднее, чем сквозь маскарадное изображение, будто ничего особенного не происходит, доносить до хозяйки чуточку даже и приниженную почтительность.
С другой стороны, незнакомка некоторым образом значила для сестер Апарцева больше, чем он сам, не слишком-то балующий родственниц своими визитами, была им ближе, роднее, между собой они были на равной ноге, и он чувствовал, что всей этой возникшей в его сознании прелести особого вторжения на территорию личности прекрасной гостьи суждено остаться чем-то вроде молчаливого и бездействующего обетования его души. Подобные сказки приличествовали все же, скорее, какой-то более размеренной и гладкой жизни, не создающей тех острых углов, которые он сейчас первый и создавал. Так некий кабинетный ученый мог бы вдруг, не выходя на волю из своей учености, а только слегка подвывуская пары фантазии, написать сказочку для всевозрастного употребления о странствиях души; захотелось бы ему и горячей крови, а вышли бы только все-таки кровеносные сосуды, по которым, не совсем выбиваясь из анатомической правды, ведет свой парусник какой-нибудь чудаковатый Апарцев. Все это не соответствовало тем литературным запросам, с которыми Апарцев прибежал к сестрам, и вообще было не для русского человека. Поэтому Апарцев иной раз взглядывал на незнакомку и дикарем.
Она действительно была очаровательна и совершенна по всем статьям последнее именно потому, что Апарцев не мог подметить ничего, отличающего ее от той. И улыбалась она так же, и складка трогательная была в выражении, и повадка у нее была та же, и ноги строились и передвигались точно так, как у порожденной экраном девушки, в чем Апарцев убедился, когда она с загадочной улыбкой что-то знающей о производимой ею впечатлении особы встала и прошла к буфету взять себе еще немного варенья. Непринужденность, с какой она вела себя в доме его сестер, говорила Апарцеву, однако, не о их близком знакомстве, а о какой-то ненатуральности, задуманности появления незнакомки, с ее блестящей, по Апарцеву, красотой и вызывающим сходством, именно здесь и сейчас, именно в минуту, когда с ним совершалась абсолютно чуждая подобным явлениям драма. Но он и не думал уделять незнакомке слишком много внимания, больше, чем это нужно было ему, искавшему свидетелей готовящегося откровения.
- Буду вам читать, а вы - цыц, цыц и цыц! - смеялся он возбужденно, вываливая из сумки на стол груду книг.
- А у нас есть тоже что порассказать, есть свои истории, - смеялись и сестры.
Апарцев взглянул на незнакомку, которая сидела с большой чашкой чая в руке и улыбалась с прежней отрешенной загадочностью, не подключившись к общему веселью, и строго возразил:
- Ваши история сейчас не нужны. Я уверен, они узкие и похожи на обычное словоблудие людей, которые словно и не живут в стране с особой, неповторимой культурой. Такие люди могут думать или даже мечтать об отъезде в другие края и даже не подозревают, что прикоснись они по-настоящему к культуре и истории России, им бы жизни не хватило на постижение и уже не нужно было бы грезить о всяких чужих чудесах..
- Это что-то о наших монастырях и русских книжках?
- Если бы вы, - сказал Апарцев, - не только пользовались страной, ругая ее, когда она вам чего-то недодает, а хотели узнать ее поближе, хотели бы побывать во всех ее монастырях и прочитать все написанные здесь книги - я, разумеется, только о талантливых! - у вас был бы образ мысли и действий такой, какого больше нет и не может быть нигде. Но в вас не вложено знание и у вас отсутствует пытливость, более того, я скажу, вы похожи на кусок черствого хлеба, забытый и плесневеющий в чулане. А вот послушайте! - Он взял со стола книгу, открыл, как и давеча у себя, наугад и с громким выражением прочитал: - "Я слышал, как дубы роняли спелые желуди, томились листья и падали ягоды. На вершине горы, обращенной к небу, вытянув сучья, осторожно ступали деревья, - они крались над бездной, легко пробирались по карнизу сиянья, - везде открывались пути, исчезали пучины и пропасти, безбрежный магнит, не ослабевая, струил свои прозрачные силы".
- Кто же написал эти прелестные строчки? - спросила одна из пожилых девушек.
- Их написал писатель Зарудин! - прокричал Апарцев. - Я убежден, что никто из вас никогда не слышал о таком!
- По всему чувствуется, - сказала другая девушка, - что это прелестный отрывок и корни его - в настоящей литературе. Но он не может открыть нам всю ту правду о России, которую следует знать человеку, желающему вникнуть в ее метафизику. Этого не сделает, Сашенька, никакой отрывок, какой бы ты ни стал нам сейчас читать. Поэтому разговор получается скачущим с пятого на десятое и стройным все равно не получится. Главного не высказать при такой постановке вопроса. Предположим, есть тот безбрежный магнит, о котором ввернул твой Зарудин, но нет стержня, вокруг которого мы могли бы безоглядно сгрудиться, и сколько бы мы ни горячились, сам собой он не возникнет.
- А я знаю, какую историю следует рассказать, если прочитанное вами, Александр, принять за некое предисловие, - сказала вдруг незнакомка.
- Минуточку, я еще не все прочитал, тут еще много! - вспыхнул Апарцев, не допуская и мысли, что его вытеснят на второй план.
Он замахал руками на гостью, как на мышь, выскочившую, как могло бы статься, на стол и пугающую девиц, которых он все еще надеялся образумить. Незнакомка смеялась.
