Станислав Родионов - Долгое дело
Пятьсот рублей раздобылись быстро. Директор вернулся в кабинет, положил их в конвертик и протянул руку к термосу, но опять увидел тугощекий помидор. Пальцы, как и в первый раз, лишь успели коснуться вздувшейся мякоти, готовой брызнуть сквозь кожицу...
– Приятного аппетита.
Он выдернул руку из мешочка и стремительно убрал со стола термос, чуть его не опрокинув. Женщина уже стояла перед ним. Вошла бесшумно – каблук не стукнул и дверь не качнула воздух.
– Я от Михаила Давыдыча...
– Да-да, – засуетился директор, взял конверт и протянул курьеру.
Плотная женщина среднего роста в брючном костюме цвета начищенной платины. Черт ее знает, как выглядит эта платина и чистят ли ее... Красивое лицо с яркими губами большого рта. Огромная шляпа цвета век не чищенного алюминия. Хорошие тона, сочетаемые. Нет, это не курьер – это сотрудница, соратница.
– Я вас где-то встречал, – неожиданно вспомнил он.
– Скорее всего, на совещаниях, – согласилась женщина, пряча деньги в карманчик брюк.
– Вроде бы здесь, в кабинете...
– Однажды я хлопотала гарнитур для молодоженов.
– Да-да, вспомнил.
Ему хотелось расспросить о "Карельской березе" – как там. Но он понимал, что женщина спешит.
– Кем все-таки вы работаете? – улыбнулся директор.
– Референтом, – улыбнулась и она, уже отступая к двери.
– Привет Михаилу Давыдовичу...
Элегантная женщина. С такой бы побывать... на конференции. Такую бы числить в своих... референтах. Викентий Викентьевич усмехнулся свободным мечтаниям и вытащил полиэтиленовый мешочек. Помидор сделался вроде бы еще краснее. Нужно закрыться и поесть, пока тот не переспел окончательно...
И на этот раз убрать мешочек он не успел. Высокий молодой мужчина в вельветовых брюках и оранжевой сорочке без стука шагнул в кабинет.
– Закройте дверь! Я занят, – осадил его директор, грозно привставая.
– Я тоже, – мельком улыбнулся мужчина и оказался рядом.
– Повторяю, выйдите...
– Уголовный розыск, – перебил гость, показав узкую малиновую книжечку. – У меня всего два вопроса, а потом вы закусите.
Викентий Викентьевич рассеянно опустился в кресло, еще ничего не поняв, но уже наливаясь тем черным предчувствием, которое сбывается в следующую минуту.
– Пожалуйста...
– Вы знаете женщину, которая только что у вас была?
– Нет.
– Зачем она приходила?
В эту паузу, если только она случилась меж вопросами, директор успел понять, что глупо и добровольно лезет в уголовную историю с этой самой "Карельской березой".
– Спросить, когда поступит...
Он замешкался под напорным взглядом черных глаз инспектора.
– Славянский шкаф? – подсказал Петельников.
– Нет, платяной. Фабрики "Северный лес".
– У вас помидор лопнул, – сообщил инспектор и вышел так же стремительно, как и вошел.
Викентий Викентьевич взял с графинного подносика стакан, наполнил его кофе и выпил почти залпом. Оказывается, вот так, сидя в кабинете, ничего не делая, собираясь мирно завтракать, можно попасть в уголовную историю. Михаил Давыдович горит ярким пламенем. За его знакомой следят.
Горячий кофе вдруг прошиб его холодом – эту женщину-референта задержат, и она признается, где и для кого взяла пятьсот рублей. Тогда на кой черт он соврал инспектору?..
Директор схватил телефонный аппарат, зачем-то поставил его на колени и быстрым пальцем набрал номер "Карельской березы".
– Михаил Давыдыч?
– Да. Кто еще хочет поздравить меня с фельетоном?
– Викентий Викентьевич...
– А, дорогой! Да в нем половина преувеличений! Вы ж понимаете.
– Михаил Давыдыч, – директор непроизвольно прикрыл ладонью трубку, – за ней следят.
– Еще бы не следить! Шум на весь город.
– Не за статьей, а за женщиной следят.
– За какой женщиной?
– За вашей.
– За какой моей?
Почему он не понимает и почему у него веселый голос? Ну да, рядом с ним стоит сотрудник милиции.
– Вы не один?
– Один. Что-то я, Викентий Викентьевич, вас не понимаю...
– За женщиной, которой я дал пятьсот рублей, следит работник уголовного розыска, – раздельно и громко повторил директор.
– Тогда зачем вы ей дали пятьсот рублей?
– Вы же просили!
– Я? – У Михаила Давыдовича даже голос сорвался.
– Женщину за деньгами присылали?
– Нет.
– Мне звонили?
– Нет.
– Я же с вами разговаривал! – вскипел директор.
– Викентий Викентьевич, а вы не выпили?
Директор придавил трубкой аппарат и поставил его на место. Что же это? Он огляделся в своем малом кабинете. Что же это – сон, розыгрыш или наваждение? В течение часа ему был звонок о деньгах, была женщина-референт, был инспектор и был его звонок Михаилу Давыдовичу... Или всего этого не было? Но он теперь должен пятьсот рублей своим подчиненным – какой к черту сон!
Викентий Викентьевич увидел треснувший помидор и ткнул его кулаком, залив бутерброды розоватой жидкостью. И тут же рассмеялся – он понял. Он все понял, поэтому никуда не пойдет, а будет ждать. Они придут еще раз.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня вот что я сделал...
В рабочее время, посреди ясного солнечного дня, никому ничего не сказав, находясь в здравом рассудке, бросил все дела, закрыл кабинет, добрался до вокзала, сел в первую попавшуюся электричку и проехал несколько остановок. Выйдя на незнакомой станции, я добрался до первого тихого леска и повалился на зеленые бугры и кочки. И лежал тихо и долго, спеленатый другим, не городским миром...
Стволы корабельных сосен из литого золота, которое за сто лет чуть побурело от загара. Где-то там, высоко, в космосе, дрожало пронзительной синевы небо, иссеченное сосновыми ветками. Меж деревьев виден воздух – то ли небо сюда осело, то ли жидкое солнце разлилось. От коры, от шишек, от земли шло сквозь пиджак разливанное тепло. И запах, валящий с ног, уже сваливший меня запах смолы, трав, сохнущего мха и хвои...
Если кто-то знает что-нибудь лучше этого леса, то пусть мне скажет. Но я не поверю.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Теперь спорят о воспитании: эгоизм в детях от того, что все делалось для них, или оттого, что они не видели любви? Но тут нет противоречия – можно все делать для ребенка, а любви он не увидит. Я росла, как огурчик на подоконнике. Ну и что? А вот сказочку на ночь, кусок пирога до обеда, котенка с улицы, эскимо в парке, сосульку зимой, гуляние до темноты... Никаких костров, турпоходов, дружбы, ребят со двора, бед, неприятностей я не знала. У меня был режим, четкий, как ваш уголовный кодекс. Кстати, я играю на пианино и читаю по-английски.
Но не подумайте, что я осуждаю родителей. Они готовили ребенка для жизни: сами работали и меня выжимали. У нас была огромная квартира, автомобиль, дача... Ели мы что хотели и когда хотели. Одевались как хотели и во что хотели. Отдыхали где хотели и сколько хотели. А откуда все бралось? Я приведу пример. Однажды мы с мамой уехали на юг, отец решил, что дача для одного велика, и запустил во все комнаты жильцов. Заработал за лето около тысячи. А сам? А сам три месяца жил в огуречном парнике.
На сцене что-то происходило... Пел дуэт, которому бородатые мальчики вторили бессловесно, с закрытыми глазами. О чем они... О любви и о журавлях. Наверное, в мире не наберется столько журавлей, сколько их в песнях. Но почему они приплясывают?
Храмин прошуршал ладонью по программке, лежащей на ее коленях, – хотел поймать руку. Лида отвела локоть, укоризненно скосив глаза: мол, не время и не место. И кто-то – она не поняла, кто и откуда, – бросил на нее пронзительный взгляд. Боже, где она?
На сцене что-то происходило... Теперь пели все и все приплясывали. Зачем они так исступленно надрываются? Поют о любви и широких просторах...
В шуме аплодисментов медленно зажигались светильники. К чему этот перерыв?.. Теперь ее рассмотрят, теперь люди все увидят.
Храмин взял ее под руку и галантно вывел в зал. Они включились в тихую круговерть засидевшихся зрителей. Яркая публика эстрадных концертов. Ей казалось, что все эти люди сошли со сцены, чтобы походить тут кругами, молодые, разодетые, надушенные...
– Как вам солистка? – спросил Храмин.
– Разве была солистка? – удивилась Лида.
– Она пела "Журавлиную любовь".
– Ах, которая без бакенбардов...
Марат Геннадиевич внимательно посмотрел на ее профиль:
– Вам ансамбль не нравится?
– Мне не хватает умного певца.
– Это же эстрада.
– А эстрада для глупостей?
– Все-таки не филармония.
– И к чему это козлиное бодрячество? Все поют бодро, на манер туристов. Разве песни о любви, о березах, о журавлях – бодрые песни?
– Лидия Николаевна, вы подходите к эстраде не с теми мерками. Она и создана для бодрости, для развлечения, для отдыха.
