Нина Васина - Ангел Кумус
За неделю вши были истреблены, коллектив Интерната пошел в подвалы старого здания войной на крыс.
Хамид хорошо помнил летний полдень слабого солнца, когда на прогулочный двор привели новичка.
Федя стоял, широко расставив ноги, голова опущена, вся его коренастая крепкая фигура говорила о готовности драться. Драться было особо не с кем. Здоровые затаились, тревожно вслушиваясь в организм, боясь спугнуть неосторожным контактом надежду не заболеть.
Хамид поднялся, оттолкнувшись спиной от стены и пошел навстречу к Феде.
– Привет, смертничек, – сказал он почти чисто по-русски.
– Это мы еще посмотрим! – Федя показал большой кулак.
На близкой станции кричали залетные поезда, трепыхался на кочегарке грязным бинтом транспарант с красными подтеками букв: «ХАЙ ЖИВЕ РАДЯНСЬКА УКРАIНА!»…
К девяти инспектор согласился на чай. В граненом не очень чистом стакане плавал висельником на ниточке пакетик с заваркой, начальник отделения достал хлеб с розовым салом, но инспектор отказался.
– У второго мальчика Федора Самохвалова с собой личных вещей не было.
– Тут вот написано, что он имел расплющенный под вагоном на рельсе пятак с именем отца, но пятак изъяли ввиду опасности его как режущего предмета, – начальник отделения показал рукой с бутербродом в бумагу, инспектор сдунул крошки.
Пятый сон смерти…
…Просто сказать, что Федя очень любил своего отца – это очень нейтрально, потому что любовь в их взаимоотношениях была запрятана. Взрослый мужчина толком не понимал, что ему делать с ребенком мужского пола, когда уже не надо стирать пеленки и вставать ночью укачивать крик. Мать Феди умерла при родах, многочисленная родня отца женского пола с радостью сюсюкала и опекала крепыша Федю, но образы их стерлись очень быстро из памяти, – так теряет подросший человечек воспоминания беспомощного тела.
Отца арестовали зимой, Феде женщины ничего не сказали, это называлось сначала «отец в командировке», потом «небольшие неприятности», потом – неожиданно и страшно «отец умирает».
Отец умирал в тюремной больнице. С трудом дыша отбитыми легкими – уголовники одинаково люто ненавидели насильников педофилов и нелегальных кооператоров – он цеплялся слабыми скрюченными пальцами за куртку сына.
– Сынок.. Видишь, как оно, сынок. А я ведь ничего, я просто родину любил.
Федя с трудом понимал происходящее и не мог оторвать взгляда от конвоира у кровати.
– Ты тоже родину люби, – отец цепко держал Федю воспаленными глазами, – Ты географию учишь?
– Как это? – глупо спросил Федя, его слегка подташнивало от запаха больницы.
– Я спрашиваю, – отец передохнул и крепче уцепился за одежду сына, – Географию учишь?
– Да. Конечно, географию. Ну да!
– Учи. Только, ты это, хорошо ее учи.. И запомни накрепко: самое главное у нас что? Полезные ископаемые, сынок, вот что! Нефть, газ, золото..
Федя не смог удержать слез. Они предательски выползли из-под крепко сжимаемых ресниц.
– Да. Страна – она дура, а родина.. На первом месте полезные ископаемые, а потом, значит, люди. Повтори.
– Сначала, – сглатывая горе сказал Федя, – Полезные ископаемые, а потом люди, это самое главное. Страна – она дура! – сказал он громче, испугавшись закрывающихся глаз отца.
– Да ты не бойся, будешь это помнить, у тебя все получится. Полезные ископаемые и люди всегда покупаются и продаются, было бы на что. Так что, соображай и не бойся. Страна знает своих героев. Ну, ты понял ли чего, сынок?
И только в этот момент Федя почувствовал серьезность разговора и казенный запах тюрьмы от конвоира. Он вспомнил лозунг про страну и героев и схватил отца за горячую ладонь.
– Ну вот. Я так и думал, ты понятливый. Не успел я тебя вырастить, расти сам, Федя, только не глупи.
Федя сглупил в тот же день. Он долго, почти по слогам читал красивую вывеску районного совета, потом прошел мимо очереди, мимо запоздавшей секретарши в огромный кабинет большого чиновника, взял первый попавшийся в руку предмет – это оказался пузатый стеклянный графин с водой – и запустил им в наклеенную улыбку складчатого пухлого лица за длинным столом. Лицо метнулось в сторону, не получив серьезных увечий, сидевший с другого конца стола посетитель, хватал Федю за руки и прижимал к себе. Федя кричал, что его отец очень любил Родину. Прибывшие милиционеры удивились размерам и возрасту покушавшегося на убийство, пухлое лицо, прикрывая лоб полотенцем, шипело впавшему в транс Феде, что он сгниет, как отродье спекулянта, в тюрьме, а посетитель испорченным патефоном бубнил: «Это же просто ребенок.. Это же просто ребенок.. Просто ребенок.. Ребенок..»
Суд Федя не помнит, тетушки давились рыданиями в кружевные платочки, адвокат невнятно лепетал о возрасте мальчика Феди, присяжные сдерживали зевоту.
Два года специального исправительного учреждения. Федя очень хотел попасть домой хотя бы на пять минут – убедиться, что его догадки верны, но был отконвоирован сначала в изолятор, а из изолятора в спецвагон. Когда поезд тронулся, Федя сидел на полу, наклонив голову и закрыв ее руками, конвойный пил кефир из бутылки и медленно жевал сдобную булку, «Сидеть!» – невнятным выкриком набитого рта пресек он Федину попытку глянуть в окно…
– Мы забыли медицинские справки, – инспектор зевнул. От искусственного света и пыли заболела голова.
Минут двадцать ушло на две папки попечительского совета над закрытыми дошкольными и школьными учреждениями. Начальник отделения зачитал сначала медицинскую карту Максима П., спотыкнувшись на фамилии ответственного лица, поместившего Максима П. в психиатрическую лечебницу города Москвы.
– Ваш однофамилец, однако, – усмехнулся он. – И инициалы те же. С годом что-то напутано. Черт-те как пишут эти врачи, ничего не разберешь. Но это не шестьдесят четвертый, точно. Смешно. Первая цифра в годе двойка. Обведена красным карандашом, знак вопроса и приписка: «Разобраться. Старший лейтенант Гаврилов, тридцать первое отделение.. число, месяц, шестьдесят четвертого» Смотри-ка, тогда отделений у нас тут было больше, чем сейчас!
Замерший инспектор смотрел, как пылинки танцуют перед его лицом и уговаривал себя не проявлять явных признаков волнения.
– Этот лейтенант обратился в Москву за подтверждением. Ответ – отрицательный. Не было в Москве в шестьдесят четвертом году такого отделения в психиатрической больнице, не было такого врача. Копнем?
– Нет, – сглотнул напряжение инспектор. – Ни к чему. Нам нужно только знать состояние здоровья этих троих, впоследствии сбежавших, на момент их поступления в интернат.
– Ну тогда, значица, так. Про Максима я вам прочел. А Самохвалов и Игматулин имеют справки стандартного образца. В общем – здоровы. На учете не состояли, тяжелых операций к моменту помещения в интернат не перенесли, общее физическое и половое развитие в пределах нормы у Самохвалова Ф. и раннее у Игматулина Х.
Пятый сон смерти. Я – Страшилище Макс…– Я знаю, как это делают с женщиной, но пробовать не собираюсь, – кровати Хамида и Феди в Интернате стояли рядом.
– Да я вообще могу это сделать себе сам! – шепотом заявил Федя, – На кой мне женщины?
– Нет, ты не понимаешь, должно быть что-то интересней.
– Что же это такое? – Федя приподнялся, подперев голову рукой, стараясь рассмотреть лицо Хамида.
– Если бы я знал, я бы попробовал.., – Хамид говорил мечтательно, – Но это не смерть, это я уже знаю, в смерти нет ничего интересного, – авторитетно заявил он.
– Заткните хлебалы, умники, – приказано было из угла комнаты.
– Общение развивает умственные способности! – неожиданно для себя громко сказал Хамид.
– Если, конечно, эти способности имеются, – добавил Федя.
Феде и Хамиду стало страшно и весело. Они объявили войну, днем ходили в Интернате всегда вместе, ночью спали кое-как и по очереди, пару раз были нещадно избиты, Феде сломали нос. Но теперь при малейшей опасности становились спинами друг к другу и оборонялись с неистовством, напоминающим психический припадок. Через несколько дней их оставили в покое, и долгие беседы полушепотом по ночам никто в комнате не пресекал.
В Интернат новеньких привозили редко. Милицейская машина тормозила сначала на пропускнике, потом въезжала во двор и почему-то всегда останавливалась посередине. Правонарушитель конвоировался до старых разбитых дверей приемника, где проходило оформление, оттуда его проводили уже по внутренним коридорам.
Почти всегда интернатовские, умолкнув и словно впав в транс, внимательно следили за этой процедурой из окон с решетками. Отслеживалось все до последнего момента, когда «милицейка» разворачиваалсь и уезжала, увозя конвой, после этого наступал всеобщий тягучий вздох, несколько минут еще выветривалось странное ощущение проехавшей только что мимо свободы, а потом приходил черед любопытству.