Лилия Беляева - Игра "в дурочку"
И вот процессия из директора, грузной Одетты Робертовны, энергичного Георгия Степановича направилась к лифту… Впереди, держа тарелочку на весу, шла, как ни странно, вовсе не кондитерша, а медсестра Алла. Что-то меня сдернуло с места, и я пристроилась следом за нею. Никто меня не остановил. Может быть, потому что в столовой забренчала посуда — там разливали чай и разбирали эклеры.
Мне удалось благополучно дойти почти до двери квартирки юбилярши, когда вдруг Алла обернулась ко мне и холодно произнесла:
— Гуляй, Наташа! Нельзя всем…
— А может, помочь тем? — успела отозваться с наивной растерянностью.
— Позову, если надо, — был ответ.
Депутация-делегация скрылась вся без остатка за коричневой дверью. Я же, оглянувши пустой коридор, юркнула в кладовку. Плотно дверь не прикрыла, оставила щель для наблюдения… У меня, в случае чего, уже было готово вполне убедительное объяснение такого своего странного местонахождения: «Женские дела… ну это самое…» Попробуй не поверь! Тем более, что по телеку только и талдычат, что про прокладки…
Минут через пять из комнаты Обнорской вышел директор, за ним — Георгий Степанович и, наконец, Одетта Робертовна. А вместо медсестры Аллы раздался её голос вослед:
— Розочку попробовала! Вот прямо сейчас! Слизала с ложечки!
— Ну хоть это! — обернулся Виктор Петрович. — Уже надежда…
Когда они ушли, я, упрямая, рискнула отворит дверь в квартирку Обнорской. Алла заметила меня не сразу. Она низко наклонилась над лежащей навзничь старой женщиной. Та с расстановкой очень слабого человека выдавливала из себя одно и то же:
— Лекарства… не хочу… лекарства… не хочу…
— И не надо! — громко отзывалась Алла. — Никаких лекарств! Это крем был, розочка, в честь вашего юбилея…
— Какого… юбилея? — хрипела Обнорская. — Какого…
В её ушах поблескивали бриллиантовые сережки, на иссохшей желтоватой шее мерцала золотая цепочка.
— Ну как же! Ну как же! — ворковала Алла, точно баюкала непонятливую старуху. И тут подняла глаза, увидела её, «Наташу из Воркуты» и грубо спросила:
— Такую твою мать, что ты тут потеряла?
— Я… я… может, помочь…
— Дура! Вот дура навязалась! — почти орала медсестра над телом полуживой старухи. И вдруг неловким резким движением сбила голубую тарелочку с кусочком торта. Тарелочка раскололась, торт влип в сукно на полу…
— Ладно, — смиловалась Алла. — Убирай.
Она дрожала, эта хрупкая, миловидная медсестра. Дрожали даже её веки, дрожали губы, дрожали руки. И зрачок её глядел дико…
Я собрала осколки с пола и взяла, было, чайную ложечку с тумбочки, чтобы в остатки от тарелочки соскрести липкую коричневую массу. Но Аллочка рысьим движением вырвала из моей руки эту ничем не примечательную, металлическую чайную ложку. Мне потребовалось мгновение, чтобы не изумиться даже взглядом, а тотчас, как ни в чем не бывало, подхватить грязь осколком тарелки и пообещать:
— Я сейчас тряпочкой с содой протру.
Алла смотрела на меня с ненавистью, замерев в одной позе, но чайная ложка в её руке дрожала, как осиновый лист на ветру. Вдруг она сорвалась со стула и едва не свалив меня, с уширенными пустыми глазами бросилась в ванную и уже оттуда приказала мне:
— Закрой входную дверь! Слышишь?
Я выполнила её просьбу. Но ведь следовало сообщить ей о том? Не правда ли? И я рванула на себя дверь ванной… И то, что я увидела там…
— Скажешь кому — убью! — пробормотала медсестра, выдернула иглу из вены и, закрыв глаза, привалилась плечом к стене… Она сидела на крышке стульчака, шприц и пустую ампулу зажала в кулаке. Я голову могла дать на отсечение что при ней, когда она, если можно так сказать, разговаривала с полуживой Обнорской, не было этих предметов. Неужели она прятала их где-то здесь, в этой ванной комнате? Неужели она законченная наркоманка? Неужели никто из её сослуживцев не знает об этой её страсти, даже не догадывается?
Опять вопросы. И ни одного ответа. Но я ведь понимала, что этот-то раз влипла по-крупному. Ни одному наркоману не нужны свидетели. Значит… меня ждут крупные неприятности. Самое простое — мне укажут на дверь, и все мои старания разобраться в деле Мордвиновой пойдет прахом… Значит, надо срочно как-то опять убедить Аллу в моей совершенной к ней симпатии и преданности. Решение созрело с той же быстротой, с какой однажды в деревне вскочила на высокий забор, когда за мной погнался разъяренный бык Филька.
— Аллочка… я ведь и сама… ты тоже никому… ладно? — и с этими словами я полезла в карман, где лежала… белая пуговичка и, не моргнув глазом, проглотила ее… Пуговичку эту я подняла на ковровой дорожке, хотела швырнуть в окно, да чего-то пожалела, уж такая она одинокая и милая, сунула в карман, мол, пусть лежит… И, стало быть, убедилась в правоте запасливых людей, которые считают, что ничего ненужного не бывает, любая ерунда может пригодиться, всякой чепуховине свой час…
— Синтетика? — спросила Алла.
— Ага, — ответила я.
— Да-е-ешь, — протянула она, веселея. — Вот тебе и Воркута! А теперь разбежались!
— Может, ложечку помыть?
— Какую?
— Да чайную…
— Не тронь! Я сама!
Тут и последнему дураку станет ясно, что ложечка-то та не простая… И мне хотелось заполучить её в руки ужасно. Но — не судьба. Аллочка пошла в ванную и вымыла ложечку и сунула её себе в карман.
К чему такая забота о ложечке? На ум пришло единственно объяснение «яд»… А если так, то… Обнорская скоро умрет…
Мне, конечно же, вовсе не хотелось, чтобы мое пророчество сбылось. Однако где-то на задворках сознания остренькой гранью сверкнула гаденькая честолюбивая мыслишка: «Если я догадалась верно — насчет яда сегодня-завтра будет труп».
Ничего подобного! На следующий день я видела своими глазами, как медсестра Алла самолично отнесла ей поднос с завтраком, а спустя полчаса вышла уже с остатками еды на тарелках.
— Старушка идет на поправку! — возвестила громко и подмигнула мне свойски.
Старая актриса, если верить Аллочке, умерла в обед.
Аллочка шла по коридору вместе с директором, главврачом, общественником Георгием Степановичем и недоумевала вслух:
— Ну надо же… ну надо же… даже супу поела… успела… И вдруг…
— Жаль, конечно, — отзывалась главврач Нина Викторовна. — Жаль… Но ничего не поделаешь, сердечно-сосудистая недостаточность. С сердцем у неё давно были серьезные проблемы…
Мне, я чувствовала это, необходимо было теперь проследить за всем процессом, связанным с мертвым телом. Значит, надо было придумать себе какое-то дело неподалеку от двери, что вела в квартирку покойной Серафимы Андреевны. И я его придумала — принялась мыть окна в коридоре. Я становилась как бы малой подробностью коридорной перспективы. На меня не стоило обращать внимание.
И такое мое решение оправдалось. В своей позиции я увидела, как из квартирки Обнорской вышел директор, потом — медсестра, потом общественники, Георгий Степанович и Одетта Робертовна… Но почти сразу туда вошла сестра-хозяйка и секретарша Виктора Степановича. Стало быть, их там было трое, включая главврача. Чем они занимаются? Мне послышался как бы звук ключа, проворачиваемого в своем гнезде… Не бросая тряпку, я кинулась к двери, рванула её на себя… и очутилась лицом к лицу с тетей Аней…
— Ты чего? — испуганно спросила она.
— Я? Может, помочь чем?..
Она с шумом выдохнула воздух, как это делает бегун, одолевший дистанцию, то есть первый страх с неё сошел, но что со мной делать дальше она не знала.
Ей на помощь пришла Валентина Алексеевна, секретарша директора, эта рыжеватая дама в желтых брючках, с бровками в ниточку:
— Благодарим тебя, Наташенька, но помощь нам не нужна… Какая помощь? Мы ждем «перевозку»…
Я вышла и спряталась в своей кладовой. И видела, как примерно через двадцать минут из комнаты вышла главврач. Лицо её было в пятнах. Она покусывала губы.
Нет, мне надо было прорваться в квартирку Обнорской, где явно что-то происходило. Набралась нахальства и постучала в дверь и, едва мне открыли, повернув ключ, рванула внутрь…
И не зря, не зря… Покойница лежала голенькая… То есть без своих бриллиантовых серег, без золотой цепочки… А на столе в беспорядке валялись бусы, колье, цепочки, кольца и прочее… Здесь явно шел дележ.
— Чего тебе надо-то? — грубо спросила меня недавно столь деликатная секретарша директора. — Сдурела, что ли?
Ее маленькая лапка с коготками вцепилась в кучу ювелирных предметов с откровенным бесстыдством, размазанная помада превратила её рот в одну уродскую кляксу, и эта клякса шевелилась, шипела:
— Лезет куда не просят! Воркута и есть Воркута! Тебя надо предупреждать, чтоб молчала и директору ни слова?
— Не надо. Никому ни слова! — пообещала я как бы крайне смущенно и клятвенно.
