Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена
– Пойдем, – Серега подталкивал к выходу. – Тебе же сообщить надо. И похороны готовить.
Гроб, цветы и ленты. Служба. Рыжая земля. Лопаты. Картинки в голове.
– Это не сердце, Серега. Это не могло быть сердцем. Ее убили. И… и не надо пока никому сообщать. Нет, я не сошел с ума, я просто хочу разобраться.
– Ты понимаешь, что…
– Я понимаю, – перебил Ричард, полной грудью вдыхая сырой воздух. – Я все прекрасно понимаю. Я понимаю, что вчера в кабинете Ряхова убили девушку, ночью – ряховскую секретаршу, а днем – мою сестру. Знаешь, откуда ее «Скорая» забрала? А с перекрестка, и звонил не кто-нибудь – охранник «Анды». А сам Ряхов исчез, и допросить его не выйдет, но я понимаю, что исчез он не случайно.
– Не ори.
– Не ору. Я говорю тебе, что ее убили. Элька к Ряхову ехала и еще к одному типу, который изобрел там чего-то очень важное, и она ему помогала. И тип, по ее словам, тоже исчез.
Серега молчит, но теперь это молчание сосредоточенное.
– Я собирался рассказать, но девчонку убили и… и не сердце, она вчера обо всем мне рассказала. Никогда не рассказывала, а тут… у нее с мужем проблемы, развод даже, а он – профессор, и родня профессора, они бы ей жизни не дали. Вот она и подумала, что если подстраховаться… она ведь имела право на открытие, на патент. А патент – деньги.
Нет, слабая версия, но лучше внезапно заболевшего сердца.
– Надо Рамовского попросить, чтоб расширенную токсикологию сделал, – сказал Серега. – Если так, то дело – труба. А ты уверен?
Да ни в чем он не уверен, даже в том, что произошедшее – произошло, что Элька умерла, а он, Ричард Иванович, жив и в здравом уме, при твердой памяти, что не сочинил в припадке бреда ни разговора вчерашнего, ни самого приезда сестры.
– Да, уверен. Нужно искать изобретателя.
Хрустнула ветка под ногой, с низенького козырька скатился комок снега, шлепнулся в лужу.
История третья. О крысах, розах, снах
и пустяковых вещах
Она надолго покинула его, хитрая Тень, Андерсен знал, что она находится поблизости, вертится под ногами, приклеившись к подошвам, скользит по мостовым и стенам домов, заглядывает в ратуши и гостиные, подслушивает, подсматривает и ждет.
Чего она ждет?
Неудачи? Но их было много. Сначала театр, из которого выгнали, потом первая книга, которую никто не покупал. Школа в Слагелсе и вторая – в Эльсиноре. Ежедневный кошмар наяву. Смех– смех-смех, как же, он, Ханс Кристиан, старый ученик.
Неспособный ученик.
Безобразный ученик.
И ректор не понимает, с чего это королевскую казну растрачивают на то, чтобы вбить малость знаний в упрямую голову какого-то безумца. Он, Андерсен, напрочь лишен каких бы то ни было талантов. Он, Андерсен, зря отнимает время почтенных людей. Ему, Андерсену, следует быть более старательным и настойчивым, брать пример с тех, кто моложе и явно умнее.
Тень слышала жестокие слова, Тень скалилась, не то рыча, не то хохоча, и отступала, оставляя Ханса наедине с его кошмарами.
В кошмарах снова был ректор.
А потом, когда Андерсен почти смирился, она появилась вновь:
– Ну что, – спросила Тень, раздобревшая за эти годы. – Так и будешь плакаться?
Она отряхнулась, как огромная собака, и с черной шкуры полетели брызги темноты.
– Ты перестал писать. Это плохо.
– Они говорят…
– Всегда говорят, – оборвала Тень и, набрав воздуха, дохнула в лицо. Снова запахло карамелью, миндалем, горячим молоком и медом, снова закружилось колесо времени, и Андерсен исчез, уступая место мальчику.
– Всегда говорят, – повторила Тень, накрывая мальчика лапой-крылом, – а ты не слушай, ты смотри.
– Прэлэстно! Прэлэстно! – хлопал в ладоши Лев Сигизмундович, и его супруга согласно кивала. Она всегда соглашалась со своим драгоценным Левушкой, а тот не смел перечить Марфочке. Вот и жили в мире да согласии.
Странная пара. Он высок, худ до синевы, с длинным носом и лохматыми, седыми бровями, которые срослись над переносицей латинской «V». Она – низенькая, но широкая, а из-за пышных юбок да кофт, щедро украшенных оборками, кружевом да бантами, казалась еще шире. На круглом луноподобном лике ее – назвать его лицом у Глаши язык не поворачивался – терялись узкие черные глаза, зато нагло выделялись губы, красные, яркие даже без помады.
Помадою Марфа не пользовалась.
– Прэлэстно! – пророкотал в очередной раз Лев Сигизмундович, и бас его, рождавшийся где-то в глубине тощего тела его, раздул грудь так, что полы пиджачка разошлись, а потом выплеснулся на Глашу вместе с селедочно-луковым ароматом.
Он постоянно ест селедку, и дворовые коты бессменно дежурят у черного хода в ожидании рыбьих голов и рыбьих хребтов. Встречают Марфу дружными воплями, урчанием и требовательным мявом, про который Глашина мама говорит, что за такой отстреливать надо.
– А с математикою у нас как? – наконец, Марфа обращает внимание на ученицу. – Помнится, в прошлый ваш визит, Глашенька, вы не были готовы и дали обещание…
Глаша краснеет. Да, обещание она давала, тогда было легко, тогда она готова была пообещать все, что угодно, лишь бы поскорее убраться из вороньего гнезда. А теперь вот стало не по себе. Готовилась Глашка – она девушка ответственная, – но вот много вышло, не по силам, да и сама по себе математика ей с трудом давалась. Но не рассказывать же об этом Марфе.
А бабка Неля ее воронихой называет, Льва Сигизмундовича – вороном, внук же Нелин, рыжий Пашка, дразнится, прячется за кустами и орет:
– Карл у Клары украл кораллы!
Правда, часто путается в буквах и слова сливаются в сплошное крокотание. Пашка – дурак, никакие они не вороны, и его не Карлом звать, и ее не Кларой.
– Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет! – неожиданно для себя самой выпалила Глаша и густо покраснела от стыда.
– Прэлэстно! – захохотал Лев Сигизмундович, хлопая себя руками по животу. А Марфа лишь укоризненно покачала головой, не любила она подобных шуток. – Нет, девочка опрэделенно с характером! Настоящая маленькая разбойница. Совсем как ты была! Глашенька, я тебе никогда не рассказывал, как мы познакомились?
– Лева, я не думаю, что это уместно.
– Ой, Марфочка, милая моя, ну конечно, уместно. Или ты стесняешься? На тебя не похоже…
– Я опасаюсь. – Темные глаза блеснули, как показалось Глаше, гневно. – Или ты забыл…
Этот намек, не понятый Глашей, подействовал на Льва Сигизмундовича, тот поник, как-то нахмурился – а прежде его хмурым видеть не случалось – и отчего-то потрогал зубы.
Зубы у него были вставные, крупные, ровные, позолоченные. Мама говорила, что такие стоят дорого и что она сама не отказалась бы поставить. А Глашу зубы пугали. Не вороньи они – волчьи.
– Прости, милая, – неожиданно смягчилась Марфа и впервые обратилась к Глаше на «ты», – давай мы вернемся к математике? Что там у тебя не получалось? Попробуем разобраться вместе, итак…
Итак, больше ничего интересного в этот день не случилось.
Впрочем, как и на следующий.
А спустя еще один в доме появился новый жилец.
– Это где? – мальчику было уютно, мальчику было интересно, мальчику было страшно, ведь когда-нибудь и этот сон закончится. – Это когда?
– Это – когда-нибудь, – неопределенно ответила Тень. – Когда-нибудь потом или когда-нибудь еще, но обязательно когда-нибудь.
Во сне подобное объяснение казалось вполне себе удовлетворительным.
– А еще он крыс держит! – прошептал Пашка, от волнения облизывая губы. – Вот те честное пионерское!
Пионером он не был, но Глаша все равно поверила.
– Я к нему заглянул. – Пашка сидел на перевернутом ведре, сгорбившись, упершись локтями в колени, а ладонями прикрыв уши, словно боялся, что отвалятся. Впрочем, сегодня уши у него горели, ибо не далее как утром Пашка был пойман бабкою за страшным преступлением – хищением варенья из запертого шкафа. Крику было на всю квартиру, даже новый жилец, до того сторонившийся прочих обитателей, выглянул в коридор и попросил прекратить Пашкину экзекуцию.
Бабка жильца послушала. Боялась.
Впрочем, как заметила Глаша, не одна она. Уж больно странен был Тихий Федор Федорович.
Перво-наперво следовало сказать, что он как нельзя более соответствовал фамилии. Был он до того тих, что порой Глаше начинало казаться, что там, за стенкою, никто и не живет. Так ведь не бывает, чтобы человек беззвучен был? Вон, у Льва и Марфы патефон играет вечно, Манька-зараза без патефону песни орет, особенно когда после ночной является. У Первилиных младенец пищит вечно, у Сяговых – железом гремит. У Пашки бабка с невесткою, Пашкиною мамкою, лается. А у Тихого – тихо. Глашка и ухо к стене прикладывала, и стакан, силясь услышать, что происходит за тонкою дощатою перегородкой, но вскорости уставала слушать тишину и отступала.
