Генрих Боровик - Артём
Долгая совместная дорога - строгая проверка человеческих качеств, проверка усталостью, раздражительностью, вызванной бытовыми неудобствами, порою мелочными, однако больно ранящими людское самолюбие. У нас была замечательная дорога, замечательно дружное общежитие. Мы смотрели друг на друга добрыми глазами. Драматурги Ада и Петя Туры, мой друг поэт Евгений Долматовский, кинорежиссер Станислав Ростоцкий - все мы жили одной семьей, душою которой была чета Боровиков, Галя и Генрих. Это были по-настоящему интеллигентные, доброжелательные люди, что не так часто встречается в нашей писательской среде. Галя - женщина умиротворяюще спокойной доброты. Генрих, выросший в театральной среде - отец его был главным режиссером одного из театров оперетты, - прекрасный, остроумный рассказчик...
И когда многие годы спустя я познакомился с Артемом и сразу подружился с ним в Пицунде, в благословенном Доме творчества писателей, который, увы, исчез как прекрасный мираж из нашей нынешней жизни, мне казалось, что я подружился с Артемом ещё в той давней дороге Москва Неаполь. Он мне всем напоминал своих родителей. Та же веселость, обаяние, та же отзывчивость на дружбу. На второй день нашего знакомства он повез меня к своему абхазскому приятелю, где мы в прохладном подвале радостно вдохнули терпкий старинный запах винных бочек, и, конечно, не только вдохнули. А вкусили.
Прекрасный был парень Артем Боровик, нежно любивший свою мать и отца, преданно любивший свою жену и детей. Жизнь его только начиналась, но то, как он в неё входил, убеждает меня в том, что мы потеряли завтрашнего большого русского писателя, очень созвучного времени, потеряли талантливого организатора литературы. Такие молодые люди, может быть, как никогда, сегодня нам очень нужны.
Говорят, время лечит любые раны. С горечью не могу не сказать, что ныне, может быть, в силу многих потерь, последовавших друг за другом: Булат Окуджава, Владимир Солоухин, великий глазник Святослав Федоров, актеры Юрий Никулин, Олег Ефремов... Этот скорбный мортиролог можно продолжать и продолжать. Мы в минуту искреннего горя умеем говорить взволнованные, высокие слова, но не умеем вспоминать умерших. Ко всему люди привыкают, даже к потерям друзей, когда их так много, этих потерь.
Только горе матери, потерявшей сына, приходит особенно остро не в оглушительно шумные, многолюдные минуты траурных митингов, оно приходит потом, в безлюдье одиночества.
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ АРТЕМА БОРОВИКА
Собравши в кулак все душевные силы,
Скорбим мы о нем в этот час роковой,
Но все наши речи у свежей могилы Не стоят слезы материнской одной.
Евгений ЕВТУШЕНКО
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО "НОВЫЙ РУССКИЙ"
(Попытка портрета)
Артем Боровик погиб при загадочных обстоятельствах, но и сам он остается для меня во многом неразгаданным человеком. Помню его мальчишкой, пытливо вслушивающимся в наш разговор с его отцом в их нью-йоркской квартире, помню его в Москве юношей-газетчиком, с влюбленным почтением наливающего молдавскую "Кодрянку" обожаемому им Габриэлю Гарсиа Маркесу, помню его на моей переделкинской даче - газетного магната, смертельно усталого и даже поначалу растерявшегося от собственного богатства и влияния. Не помню только его слов - он всегда больше слушал, чем говорил. Помню его на роскошном приеме по случаю юбилея "Совсека" в бывшей партийной гостинице на Ордынке, - политика, осторожно сортирующего свои улыбки и рукопожатия по мере надобности и привычно лавирующего с бокалом в руках среди отечественных банковских миллионеров, телевизионных дельцов, правительственных чиновников, иностранных послов и корреспондентов, эстрадных идолов, а также среди особого тусовочного ассорти из разведчиков, стукачей и телохранителей.
Эта юбилейная тусовка никак не сочеталась с прежними никарагуанскими левацкими репортажами Артема и с ним самим в том недавнем времени, когда борьба с западным капитализмом ещё была главной задачей тех, кто затем поступил на службу капитализму отечественному в качестве начальников безопасности самых его главных акул. Но этот парадокс был только кажущимся, ибо на самом деле эти люди служили не идеям, а власти, и если бы она была с самого начала капиталистической, они бы так же яро изначально боролись бы и с проповедниками социализма.
В отличие от них, Артем, как фигура, был гораздо сложнее приспособленчества, и более того - приспособленцы были ему отвратительны, хотя от них было некуда деться. Удивительно, что в этой среде он сохранил в глубинах души романтизм и веру в то, что печатным словом можно изменить страну, историю. Для того, чтобы понять психологическую генетику Артема, надо вернуться к истокам его превращения в действительно "нового русского" совершенно не мавродиевского или брынцаловского склада.
Газетным крестным отцом Артема Боровика стал Юлиан Семенов - природно необычайно одаренный человек, искренне романтизировавший людей интриги и силы, в которых на самом деле очень редко уцелевал этот романтизм, съедаемый, с одной стороны, страхом оказаться жертвами чужой игры, а с другой стороны - страхом быть из этой игры выброшенным в тусклое пенсионное существование.
Юлиан Семенов всячески преувеличивал свою близость к сомнительным рыцарям плаща и кинжала, наверняка относившимся к нему с покровительственной насмешливостью, и ребячливо любил появляться то в ЦДЛ, то в ЦК в десантной форме и грубых армейских ботинках с каким-то диверсантским медальоном на шее. На самом деле, навряд ли он когда-либо употреблял боевое оружие и, как я слышал, однажды убил человека только по нелепой ошибке, на охоте. Уверен, что он никогда не выполнял никаких тайных миссий, ибо их ему бы не доверили, и его авантюры за границей не шли дальше кустарной корридно-сафарийной-дегустационной хемингуэевщины. У него был замечательный трагический рассказ "Карнблюм" - об арестованном в ранней юности, как враг народа, сыне драматурга Киршона - Юрии, да и по многим его социально-сентиментальным детективам рассыпаны блестки мечтательного дарования литературного иллюзиониста, верящего лишь в реальность собственного воображения. Он был не карьеристом, а всего-навсего прячущим свою интеллигентность гимназически простодушным волонтером - воспевателем обманчиво таинственной профессии, казавшейся гораздо выше писательской. Это случилось с ним не сразу.
Когда колонна Всемирного фестиваля молодежи двигалась в 1960 году по хельсинкским улицам сквозь аплодисменты и злобные выкрики атифестивальщиков, я, находясь внутри колонны, вдруг увидел несколько очень советских фигурок, бегущих параллельно с нами, оскальзывающихся на размытых глинистых склонах и с энтузиазмом размахивающих зонтами, которые они позабыли раскрыть. Среди этих фигурок я разглядел поэта Олега Дмитриева и Юлиана Семенова - оба уже несколько тучнеющие не по возрасту и раннеодышливые, они поспешали за нами со слезами гордости за нас, без какой-либо зависти к тому, что мы члены официальной делегации и внутри колонны, а они просто-напросто туристы на обочине. Тогда ещё существовала солидарность поколения, потом неумолимо распавшегося.
Оттепель, перемежавшаяся быстро смерзающейся грязью, разбивала ледяными комками в кровь наши лица, толкала многих к одной из двух форм цинизма - к всеотрицанию либо всеприспособленчеству. Юлиан Семенов спрятался от цинической действительности в законсервированный романтизм, генетически восходящий к обаятельному образу Кадочникова в фильме "Подвиг разведчика", написанному бывшим гэбистом М. Маклярским, единственным человеком, видимо, догадавшимся или даже знавшим об истинной причине самоубийства Цветаевой - о том, что ей предложили сотрудничество с органами. От разбитых надежд оттепели остались лишь семнадцать мгновений неслучившейся весны. Это был лучший советский сериал, и он расположил к Семенову сердца людей воспетой им профессии, ибо идеализированный образ, сыгранный Тихоновым, пробуждал в них остатки самоуважения, почти уничтоженные брежневской рутинной слежкой за диссидентами и тошнотворной обязанностью охранять правящие полутрупы, от которых, несмотря на всю косметику пропаганды, несло таким тленом, что брезгливо морщились их собственные человекоовчарки. Отождествлявшие себя с героем фильма, эти охранители того, что они презирали сами, благодарно помогли Семенову создать личную экстерриториальность и укрыться, как в крепости, в издательском бизнесе, надеясь, что он и дальше будет идеализировать их, но искорки прежнего азарта что-то стали угасать в его отяжелевших глазах, как, впрочем, и в глазах его прототипов.
Семенов успел поставить на ноги свое детище "Совершенно секретно", создать издательство, но он надорвался и здоровье уже не позволяло расслабляться слоновьими порциями водки.
Из него получился особый тип шестидесятника, сочетавшего социалистическую романтику с авантюрным привкусом чегеваризма и самую искреннюю любовь к поэзии с бизнесной мертвой хваткой. Но чегеваризм никак не соединялся с хемингуэевщиной, и любовь к поэзии - с необходимостью добывать деньги самыми антипоэтичными способами. А на мертвую хватку уже не было сил.
